Дж. Р. Р. Толкин: автор века. Филологическое путешествие в Средиземье - Том Шиппи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если бы случился тут путник, он бы ничего не увидел и не услышал: разве что заметил бы серые изваянья, памятники былых времен, затерянные в необитаемой земле. Ибо они были недвижны и безмолвны, не отягощенные словами думы их сливались воедино, и глаза то излучали, то отражали тихое сиянье.
На следующий день обитатели Лориэна уезжают, «исчезая среди камней». Не потому ли они исчезли среди камней, что сами превратились в них? Возможно, эльфы никуда не уехали из Средиземья, а стали частью его пейзажей, подобно старому королю в Роллрайте, превратившись в «серые изваянья, памятники былых времен», которые сплошь и рядом встречаются в английской и шотландской народной традиции (Старик из Конистона, Седой Человек из Меррика). Это был бы вполне подходящий и даже не слишком печальный конец. Но он все равно указывает на финальное поражение и окончательную потерю.
Еще немного о мифах
Чем больше мифология Средиземья приближается к христианской, тем печальнее она становится (поскольку тем больше они в конечном счете непохожи). В дохристианском чистилище у Толкина нет настоящих язычников, но нет в нем места и Divina Commedia (божественной комедии) — счастливому концу, вдохновленному божественным промыслом. Некоторые из персонажей — не только среди проигравших, таких как Денэтор, но и на стороне победителей, например Фродо или Фангорн, — по-видимому, находятся на грани экзистенциального отчаяния. Однако в целом произведение не создает такого впечатления. Одной из причин его успеха стало использование юмористического стиля, баланс между потерями и поражениями, с одной стороны, и принятием, оптимизмом и даже непокорностью — с другой. В завершение этого раздела я хотел бы рассмотреть четыре момента (из большого количества вариантов), когда «Властелин колец» выполняет функцию посредника между христианской верой и литературой дохристианского героического мира, к которой Толкин был так сильно привязан, и между христианской верой и постхристианским миром, черты которого Толкин все больше усматривал в своей эпохе.
Первый из этих моментов — сцена у ворот Минас-Тирита в конце главы «Нашествие на Гондор». В этом эпизоде начинают сходиться разные сюжетные линии. Гэндальф ждет у входа, чтобы сразиться с главарем назгулов, который в этот момент таранит ворота с помощью Гронда. Пин мчится за Гэндальфом, чтобы позвать его на помощь Фарамиру. Снаружи уже на подходе Мерри с ристанийцами под командованием Теодена, однако Гэндальф и остальные защитники крепости об этом не знают. Повелитель назгулов въезжает в ворота и сталкивается с Гэндальфом, который велит ему идти назад: «И да поглотит… тебя вместе с твоим Владыкою [ничто]»[95]. Однако Черный Всадник принимает вызов и отбрасывает капюшон, показывая, что «ничто» уже здесь, ибо «был он в короне, но без головы». Кольценосец смеется и заявляет Гэндальфу: «Глупый старик! Нынче мой час. Не узнал в лицо свою смерть?» (Как я уже отмечал выше, на стр. 231–232, в этот момент он очень похож на Смерть в описании Мильтона, см. книгу II в «Потерянном рае».) Гэндальф не удостаивает его ответом.
И в этот самый миг где-то в городском дворике прокричал петух — звонко и заливисто, ничего не ведая ни о войне, ни о колдовских чарах, — прокричал, приветствуя утро, разгоравшееся высоко в небесах над сумраком побоища.
И будто в ответ петушьему крику издали затрубили рога, рога, рога. Смутное эхо огласило темные склоны Миндоллуина. А большие северные рога трубили все яростней. Мустангримцы подоспели на выручку.
В этом эпизоде Повелитель назгулов олицетворяет собой одновременно боэцианское и манихейское представление о зле. Зла не существует, оно есть отсутствие, как утверждает Гэндальф, и Кольценосец подтверждает это, сбросив капюшон. Но отсутствие может обладать могуществом и само быть силой, оказывая не только психологическое, но и физическое воздействие: в этом смысл вызова со стороны назгула, на который Гэндальф не отвечает (или не может ответить?).
Ответом служат петушиный крик и трубные звуки рогов. Что символизирует петух? Разумеется, в христианском предании петух ассоциируется с отречением Петра от Христа. Напуганный заключением Иисуса под стражу, он три раза заявляет о том, что не знает Его, и лишь на третий раз, заслышав петушиный крик, вспоминает пророчество Христа: «Прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня» — и слишком поздно осознает, что натворил. Там петушиный возглас прежде всего раздается в осуждение естественного страха смерти, которому поддался Петр. Однако с учетом контекста, возможно, он означает, что отныне страх смерти будет побежден, и не только Петром — ибо после смерти грядет воскресение. Младший брат в «Комосе» видит в петушином крике нечто подобное. В темном лесу, где блуждают они с братом, ему хотелось бы услышать этот звук снаружи, из-за пределов леса:
Нам даже это будет утешеньем
В темнице из бесчисленных ветвей.
Вполне возможно, Толкин вспомнил еще один эпизод из языческого мифа северных народов. Саксон Грамматик рассказывает историю о том, как колдунья отвела конунга Хаддинга на границу Ódáinsakr, Поля бессмертных, но войти туда он не смог. Когда он повернул назад, его спутница отрубила голову петуху и перекинула его через границу. И мгновение спустя конунг услышал кукареканье ожившей птицы. Во всех историях этот звук символизирует новый день, новую жизнь, избавление от ужасов и от страха смерти.
И в ответ (или «будто» в ответ) трубят рога. Боевые рога — главный музыкальный инструмент героического северного мира. В «Беовульфе» ближе всего к «эвкатастрофе» тот момент, когда горстка уцелевших, но павших духом сородичей Беовульфа, гаутов, оказывается в Вороньем Лесу в окружении воинов Онгентеова, наводящего ужас шведского конунга, который всю ночь грозит им страшными казнями. А с рассветом (samod ærdæge) гауты слышат походные рога спешащей им на выручку дружины Хигелака, дяди Беовульфа.
В более поздней истории жители альпийских кантонов Швейцарии хранили рога, которые были наречены особыми именами (как таран назгула, звавшийся Грондом) — «Бык» Ури и «Корова» Унтервальдена. В хрониках упоминается о том, как горделиво звучал их глас в ту ночь, когда швейцарцы объединились после сокрушительного поражения в битве при Мариньяно. Рог Роланда Олифант столь же знаменит, хотя его владелец был слишком горд, чтобы трубить в него призыв о помощи. Впоследствии рыцари отказались от рогов
