Кола - Борис Поляков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«...И в случае нападения неприятеля на город Колу, то защищать и твердо стоять за православную веру...»
Православную веру... – нестройно вторили голоса.
– «Церковь святую...»
– Церковь святую...
– «За всемилостивейшего государя и отечество...»
– И отечество...
—«До последней капли крови...»
– Капли крови...
«Не щадя живота своего...»
– Живота своего...
– «Боясь крайне нарушить данную присягу, и не помышлять о смерти...»
– Не помышлять о смерти...
«Как доброму и неустрашимому воину надлежит...»
– Надлежит! – последний раз выдохнула толпа, и стало тихо.
Шешелов взял лист, осенил себя крестом и, склонившись над столом, написал: «Жертвую деньгами 15 рублей серебром, два охотничьих ружья и два пистолета и двадцать фунтов просольной трески. Городничий Шешелов».
Он распрямился, поднял бумагу, зачитал ее, вслух и развел смущенно руками:
– Все, что имею.
– Знаем, знаем! – послышалось несколько голосов.
Шешелов повернулся, протянул подписной лист судье, улыбнулся сколько можно доброжелательно.
– Прошу вас покорно.
Судья был в новой шинели, нетороплив. Он взял лист, пробежал глазами, сверяясь, не обманули ли его, и тихо спросил Шешелова:
– Вы куда потом этот присяжный лист?
Благочинный опередил Шешелова:
– В Архангельск. Его превосходительству господину военному губернатору.
И хоть врал благочинный, Шешелов все же кивнул:
– Да, эстафетой пошлем, а себе копию спишем.
Судья писал долго, старательно выводил буквы, вспоминая слова присяги, морщил лоб. Потом он читал. Поверх очков поглядывал на притихший люд:
– «На службу отечества всегда готов посвятить лично услуги мои – не щадя живота до последней капли крови, и если нужно учинить на защиту города Колы денежный сбор, то по мере возможности приношу на сей предмет десять рублей серебром и почту себя счастливейшим, если услуги мои будут благосклонно приняты начальством». Уездный судья Сутов – подпись.
– Хорошо! – загудели близко купцы.
– Мог и поболее бы для начальства! – в нестройном шуме явственно донеслось сбоку.
Судья повернулся, посмотрел строго, передал лист заседателю.
– «С вышеизложенным господином уездным судьею соглашаюсь во всем, кроме пожертвования, которое назначаю в два рубля серебром», – читал дворянский заседатель Апполон Щелгачев.
– «С вышеизложенным господином уездным судьею согласен во всем, кроме пожертвования, которое назначаю в два рубля серебром», – читал дворянский заседатель Петр Шевченков.
«С вышеизложенным господином уездным судьею согласен во всем, кроме пожертвования, которое назначаю в двадцать пять копеек серебром»,— читал секретарь Федор Кочергин.
На минуту Шешелову стало тоскливо от чиновничьих спин, сгибающихся над столом в усердии услужить неведомому начальству, которого и в глаза не видели. И оттого, что чиновники первыми ставят подписи на листе, а не те, кто крови и жизни своей для защиты Колы в самом деле не пожалеет, если уж так случится, в обиде защемило сердце: ведь затеяли это собрание они с Герасимовым и благочинным вовсе не для того, чтобы начальство благосклонно его приняло...
– «Жертвую один рубль пятьдесят копеек», – читал польский мещанин Иван Шабунин.
Извернулся, протиснулся сквозь купцов мужичок, просочился к столу. Не помор, не крестьянин будто. Не поймешь кто. Шел, будто приплясывал. Обшарил зорко главами всех, всем успел поклониться. Он ловко вынул у секретаря подписной лист, вытянул из рук его, склонился над столом, писал.
К столу теснились, гомонили коляне, выкрикивали:
– Черед блюди!
– Черед!
– На подпись равны все!
– Не давай чужим!
Мужичок распрямился, поклонился всем, повернулся к колянам, прочитал:
– «Жизни своей жалеть не буду для защиты отечества, но жертвы денежной по бедному состоянию принесть не могу... Кольский мещанин Кониц».
Что-то неуловимое для Шешелова произошло в народе. Тревожный нарастающий ропот. Сбоку влез на сугроб кузнец Лоушкин-младший, что намедни приходил с Суллем. Сдернул шапку, замахал, затыкал ею на Шешелова, заорал:
– Кому вы даете подписывать? Не колянин он и не мещанин, вор! Жемчуг украл. За него безвинный сидит в камере. Коляне! После вора не ставьте подписи. Гнать его отсюда!
Толпа всколыхнулась, зароптала, загомонила. И совсем неожиданно крик кузнеца подхватил у стола Евстратий Пайкин, несдержанно, зло:
– Гнать ссыльного! Не хотим защиты от вора!
Потом, позже, оставшись один, Шешелов поймет, почему за Пайкиным дружно подали крикливые голоса стоявшие рядом купцы – хозяева покрутов:
– Опоганили чистый лист!
– Не подпишем!
– Дело святое!
Но сейчас, здесь, принародно, Шешелов был захвачен врасплох и негодовал на Лоушкина. И этот делить вздумал: колянин – не колянин.
И никто из толпы не понял, почему вдруг хозяева так дружно поддержали Лоушкина. Для этого надо было быть богатым. Они могут дать на защиту Колы по пять, по десять, по пятьдесят целковых. Но отдать годовой доход – это им разорительно! А тут похоже было на то. Как только первые коляне подписали лист, стало ясно: пожертвования будут собраны. А потом что? Милицию нанимать будут? Поморов-покрученников? А кто лето на Мурмане рыбу добывать станет? Что купцы осенью повезут в Архангельск? Вот они, убытки-то! А война где-то далеко идет. При чем тут Кола? В Коле сегодня, как всегда, тихо. Дождь вон пошел. Весна! Покрут обряжать надо. Но разве об этом вслух скажешь?
И купцы, и хозяева покрутов, не советуясь между собой, нутром учуяли, что удобный повод бог послал им в лице кузнеца Лоушкина. И заорали. Шешелов это потом поймет. Но сейчас он не видел, что так больно задеты денежные интересы. Он удивился только, отчего вдруг взбесились будто, заорали яро и непримиримо:
– Поганый человек подписал!
– На миру не место ему!
– Он лишен доброго имени! Где закон?
– Мы не подпишем этот лист!
– Не подпишем!
Дождь все усиливался. Шешелов велел отнести стол под навес паперти. Там же сгрудились и чиновники.
Коляне остались на площади, под дождем. Сход, начавшийся удачно, на глазах распадался. Коляне под дождем ежились, укутывались, переходили с места на место, переговаривались. Купцы растянулись цепочкой, мокли у паперти. На подпись к листу никто не шел. Шешелов стоял злой, растерянный. Исчез тот самый мужичок-ссыльный, с которого начался разлад. Чему-то улыбался судья. Благочинный подошел, спросил:
– Может, новый лист завести? Или лучше всех в храм позвать?
Шешелов не ответил, пошел на дождь.
– Люди-и! Если вы не хотите подписывать этот лист, давайте заведем новый. Приходите в ратушу...
Ему не дали докончить.
– В ратушу! В ратушу! После дождя в ратушу! – дружно и радостно кричали купцы.
Толпа стояла еще. Но задние уже уходили.
Шешелов вернулся к столу недовольный, мрачно сказал чиновникам:
– Вы, господа, тоже можете разойтись. Спасибо за службу.
Он подул на озябшие пальцы, погрел их дыханием. Не глядя ни на кого, склонился, писал на листе:
Как сей последний ложно именуется мещанином, ибо он только причислен и не может быть по закону даже допускаем на мирские сходы, как человек, лишенный доброго имени, то за сим никто не осмеливается продолжать подписи по сему акту в добровольном своем пожертвовании и за сим возобновив таковой для подписи желающих, покорнейше прошу не предлагать оного тем, которые не имеют на то права.
Городничий Шешелов.
Он свернул и подал благочинному подписной лист. Площадь почти опустела. Подошел Герасимов, позвал к себе его и отца Иоанна. Шешелов отказался. Он почувствовал, что устал.
– Нет, – сказал, не глядя на него. – Я хочу остаться один.
67Поморы стояли у крыльца ратуши. Их было пятеро, может шестеро, Шешелов не считал. Он увидел их из окна и поглядывал безучастно сверху: мало ли для чего остановились они тут утром. В успех он уже не верил. Но когда подошли к ним двое, а потом еще и еще подходить стали, вдруг радостно пронеслась догадка: они все к нему. Дождался-таки! Пусть на третий день, но они пришли! Милиция будет! Будет новый подписной лист!
Обрадованный, он почувствовал в себе силы, заторопился, заходил суетливо по комнате. Хвори как не бывало. Надо немедленно что-то делать. Скинул шаль с плеч, олений жилет. Открыл дверь в коридор, зазвонил в колоколец, закричал вниз, Дарье, на кухню:
– Воды горячей мне!
Все было ясным, простым и радостным. Они собираются, они ждут. Подбежал к окну, посчитал торопливо: их было уже за двадцать. Уходить как будто не собираются. Степенно стоят, не машут руками, не спорят и не кричат. Дошло, уяснили, что потерять могут, если милицию для охраны себя не выставят. А он-то, старый болван, что только не передумал за эти дни! Обида с собрания не утихала...
