Моя тайная война. Воспоминания советского разведчика - Пухова-Филби Руфина

Ден нечасто бывал в школе, так как работал офицером связи между школой и учреждением на Бейкер-стрит. Одной из главных его обязанностей было добывать у руководства материалы, которые могли пригодиться преподавательскому составу. Поскольку эти потребности на той ранней стадии не имели границ, Дену предоставлялось довольно широкое поле деятельности. Я страшно завидовал ему, так как его работа устроила бы меня гораздо больше моей.

Другим, кто добился наибольшего общественного признания после войны, следует назвать Харди Эймиза, который стал личным портным королевы. Эймиз был первым и единственным человеком этой профессии, с которым мне довелось столкнуться. Он выделялся своей большой и элегантной зеленой пилоткой, какие носили офицеры разведывательной службы вооруженных сил.

Главное, чем отличался я от коллег, было то, что никто, кроме меня, не имел опыта тайной работы. Никому из них тогда и не приходило в голову понижать голос, проходя мимо полицейского. Однако последующий опыт работы убедил меня, что в той ситуации подбор неопытных преподавателей оказался мудрым. Опытных работников секретной службы не хватало. Практически их можно было заполучить только из СИС. И конечно, если бы обратились к СИС и попросили выделить инструкторов, то СИС, следуя проверенной временем практике, просто избавилась бы от собственных никчемных работников (если даже таковыми можно было тогда пожертвовать). Страшно подумать, что случилось бы со слушателями, если бы они попали в руки подобных людей. Надо сказать, что преподаватели школы хотя и отличались более чем посредственным интеллектом и воображением, но в сравнении с ними некоторые бывалые разведчики выглядели тогда вообще слабоумными. Это подтвердил и опыт. УСО много критиковали за планирование работы и за отдельные операции, за недостаточное сохранение тайны, но нападок на его учебные заведения было сравнительно немного.

Второе, чем я отличался от коллег в Бьюли, — это костюм. Все они носили военную форму. Питерс и Габбинс не раз поговаривали, что было бы желательно и мне вступить в армию. Но, как я уже сказал выше, такой шаг мог серьезно ограничить свободу моего передвижения, не предоставив взамен никаких преимуществ. Я пришел к выводу, что для сохранения моего необычного статуса лучше всего не соглашаться и не отказываться. Постепенно об этом забыли. Позже, еще задолго до конца войны, я понял, насколько удачным было мое решение. Мне не мешали ни мечты о продвижении по службе, ни зависть сослуживцев, и ко мне никогда не придирались старшие офицеры других служб.

Разница между Бьюли и Брикендонбери заключалась в том, что в Бьюли действительно учили людей. Школа стала настоящим учебным заведением. Там, например, занималась группа норвежцев, которые проявили замечательные способности к диверсионным операциям. Так, во время одного ночного учения, всего после нескольких недель подготовки, эта группа сумела в полном составе добраться до намеченной цели в верхнем этаже здания в Сэндрингеме. Норвежцы прошли густую рощу, усеянную сигнальными устройствами и ловушками, которые расставил руководитель учения, и, незамеченные, миновали сад, усердно патрулируемый инструкторами. Я сам находился в патруле и мог поклясться, что ни один человек не проходил.

В Бьюли учились и мои старые друзья-испанцы из Брикендонбери, которым наконец представилась возможность немного поработать. После первого же разговора с ними они прозвали меня «el comisario politico»[16]. Возможно, это были те самые испанцы, которых мой старый коллега Питер Кемп встречал на берегу озера Лох-Морар, близ Арисейга. В своей поучительной книге «Без знамен и знаков отличия» Кемп писал о них: «Мерзкая шайка убийц; и мы не пытались с ними общаться»[17], — примечательный случай интуитивного суждения.

Лично я считаю, что после того, как ими чуть ли не целый год помыкало британское правительство, они вправе были убить любого человека в форме английского офицера. Однако они проявляли сдержанность.

С чувством печали вспоминается группа голландцев, которые прошли в школе первый курс. После провала одной операции многих из них вскоре послали на верную смерть. Бывший офицер абвера Гискес написал о том, как в Голландии немцы захватили радиста УСО и заставили поддерживать связь с Англией. В результате голландцев группу за группой сбрасывали в руки немцев. При последующем расследовании, кажется, установили, что захваченный радист успел передать Центру сигнал о том, что он находится в руках немцев. Видимо, его сообщение то ли неправильно расшифровали, то ли просто оставили без внимания.

Вскоре после открытия школы Альберто Тарчиани и его друзья прислали туда партию итальянцев-антифашистов, завербованных в лагерях для итальянских военнопленных в Индии. Им не повезло с английским офицером, которому их поручили. Он отлично владел итальянским языком и принадлежал к тем солдафонам, что любят покрикивать на подчиненных. Я без особого сочувствия к нему частенько думал, что рано или поздно он получит стилет под ребро.

Учились в Бьюли также два француза. Им поручили какое-то специальное задание, которое они тщательно скрывали. Один из них принадлежал к правым, другой — к левым, но оба питали острую ненависть к Виши. Они оказались моими лучшими учениками и через две недели выпускали превосходные листовки. Я упоминаю об этом потому, что французы были чуть ли не единственными слушателями, кто проявлял какой-то интерес к политике и политической пропаганде. Другие являлись, видимо, более подходящим материалом для УСО: храбрые, поддающиеся обработке, готовые выполнить все, что им прикажут, не переживая за будущее Европы.

Лично я представлял тоже плохой материал для УСО, поскольку меня прежде всего волновала именно судьба Европы. Военная обстановка становилась все хуже и хуже. Греческая армия в результате боев с итальянскими войсками в Албании к весне почти утратила боеспособность. За апрельской югославской революцией, которую УСО ставило себе в какой-то степени в заслугу[18], сразу же последовало вторжение в Югославию и оккупация Греции. Затем случилось самое худшее — потеря Крита, для обороны которого Англии следовало бы выделить достаточные средства. Удержание залива Суда явилось бы существенной компенсацией за потерю Балкан. Однако такие вопросы трудно было обсуждать в той среде, где действительное положение вещей прикрывалось стремлением сохранить присутствие духа. Тем временем назревали более значительные события.

Однажды утром мой ординарец принес мне чашку чая и разбудил меня словами: «Он пошел на Россию, сэр». Прочитав две довольно поверхностные лекции о методах пропаганды, я вместе с другими преподавателями пошел в столовую. Всех терзали сомнения в этой запутанной ситуации.

На чью сторону встать, когда Сатана пошел войной на Люцифера? «Боюсь, русским придет конец», — задумчиво сказал Манн. Многие с ним согласились, некоторые даже со злорадством. Дух добровольцев, собиравшихся в Финляндию, был еще жив. Дебаты, однако, вскоре прекратились, так как объявили, что вечером выступит Черчилль с обращением к народу. Самое разумное для рядовых англичан было подождать, пока выскажется премьер-министр.

Черчилль разрешил проблему. Когда он кончил речь, Советский Союз уже стал союзником Англии. Сотрудники школы одобрили это, и все встало на свои места. Однако через несколько дней беспокойство вновь охватило людей, так как из Лондона просачивались компетентные оценки способности Красной армии оказать сопротивление Германии. Русский отдел разведывательного управления Военного министерства, предсказывая продолжительность русской кампании Гитлера, колебался между тремя и шестью неделями. Специалисты УСО и СИС придерживались примерно такого же мнения. Наиболее оптимистичный прогноз, который я слышал в те дни, приписывали бригадиру Скейфу, работавшему тогда, по-моему, в Управлении политической войны. Он сказал, что русские продержатся «по меньшей мере три месяца, а может быть, и гораздо дольше». Как написал однажды Ивлин Во, «он попал прямо в точку».