В координатах мифа - Антология
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
© Берсон Лена, 2016
«В детстве, когда мы бывали в Сочи…»
В детстве, когда мы бывали в Сочи,Как я мечтала о разных странах!Вроде я выросла, даже очень,Вроде пока не считаюсь старой.Больше не нужно скрывать от мамыТо, что лишает ее покоя.Даже бразилии и вьетнамыТеоретически под рукою.Белые яхты на водной глади,Снежная пыль в середине лета.Я не хочу ни вершин, ни впадин,Ни восхититься: «Живут же где-то!»Все, что, казалось бы, достижимо,Чем неоправданнее – тем ближе.Что мне смотреть, как живут чужие,Если годами своих не вижу?Время приходит, снимает скальпы,Прячет в больницы и богадельни.Господи, что-нибудь, кроме скайпа,Есть в твоей милости беспредельной?
«Тут у нас включается свет…»
Тут у нас включается светДля побед над силами тьмы.Это дом, в котором сто летНе были счастливыми мы.Вот он, одичавший подъездС выбитым над ним кирпичом.Я мечтала жить, но не здесь.Мама – я не знаю, о чем.Столько разномастных частейНи за что не сложишь в одно.Здесь, когда мы ждали гостей,Солнце ударяло в окно.Под непробиваемый джазГости приникали к еде.Что же остается от нас,Если ничего и нигде.Ни в какой прекрасной странеНи в какой ужасной стране.Разве это все обо мне?Разве это все обо мне?Раньше б я сказала – ого,Столько вообще не живут.А теперь я знаю, живут.И не говорю ничего.
«Когда у нас 8.15, у вас война…»
Когда у нас 8.15, у вас война.Но те же дворы и дороги, и галок стаи.Ты разве не чувствуешь, боже мой, тишинаПугает сильнее, чем раньше пугала старость?
Ну, слушай, когда мы стареем, то это гуд,И наши болезни – всего лишь болезни роста.Ох, как мы развеемся – в смысле, когда сожгут,Хотя это здесь не положено и непросто.
Нам с возрастом стала нужнее родная лесть.И нежное слово мерцает во тьме кромешной.Не надо, чтоб все оставалось таким, как есть.Пусть все остается, но только другим, конечно.
Герой разревется, но выйдет вперед слабак,И скажет – ну где, мол, победа и где, мол, жало?Когда на иконах начнут рисовать собакМы станем как дети. А раньше не стать, пожалуй.
«Все детство я пробегала за хлебом…»
Все детство я пробегала за хлебом,За солью, за минтаем, за сметаной.Поэтому не знаю, как устроенНаш мир, где нет того и нет сего.Я как-то пропустила объясненьяИ все пришлось додумывать потом.А юность я пробегала за водкой,За пивом, за кагором, за портвейном,Любуясь на бегу архитектурой,Литературой греясь на бегу.Я выучила стансы и сонеты —Так часто было с ними по пути.А вот теперь я бегаю по кругу,Не то чтоб ничего не покупая,Но больше не надеясь, что сметана,Минтай и хлеб мою изменят жизнь.Поэзия тем более бессильна,Но греет как зарвавшийся портвейн.
Новый год в Тель-Авиве
Первый январский, безжалостный, как приговор.Новое счастье, но как новоселье убого.В полночь Серега с Аленой выходят во двор.Ну, покурить, ну, оправиться, шутит Серега.В прошлом году мы справляли его юбилей.Стукнуло сорок. Он, в общем, неплохо устроен.Жалко Аленку. Ей с возрастом все тяжелей.Двое детей и собака. Практически трое.Моет квартиры и школу – не ту, где Антон.Старший ее. Говорит, стал немного спокойней.А у Сереги разладилось дома. ЗатоСделали боссом. Он только смеется: «На кой мне?»В общем, у нас оливье и другая еда.Все с майонезом. Девчонки готовили сами.Выпьем за старый… за старый и новый года,Как полагается в мире, протоптанном нами.Сколько ненужного напривозили с собой.Сколько любимого было по дури не взято.Первый январский, а солнечный, а голубой.– Ты вспоминаешь?– А я вспоминаю.– А я-то…Сколько надышано было. Да ладно, бог с ним.Только предчувствие боли по-новому дразнит.И никому уже, собственно, необъяснимНаш неизвестно на чем отмечаемый праздник.
«В каракули спрячу в эти…»
В каракули спрячу в эти,А чем я могу помочь?Там ветер сменяет ветер,За ночью приходит ночь.Там свечи едва погасли —Уж новые под рукой.Там в праздники все на масле,А в будни тоска-тоской.Там если восстал из праха,Смотри, не жалей потом.Там память смиряют страхом,Поклонами и постом.Там даже святые с нимбомИз нежности, черт возьми,Темнеют лицом на снимкахДля нерукотворных СМИ.Там все, что вчера сияло,Сегодня почти зола.Там даже под одеяломНе выцыганить тепла.Там надо скрывать увечье,Пока на своих двоих.Там мертвые человечней,А то и живей живых.Где ветер сменяет ветер,Где может пропасть любой…В расхристанном сером светеСгорает моя любовь.
«Господи, как я хочу в Москву!..»
Господи, как я хочу в Москву!Господи, как я о ней скучаю!Будто бы где-то еще живуБудто куда-то вхожу с ключами.В светлом сиянье ее огнейЯ бы с размахом взялась за дело:Я бы ухаживала за нейИ нестерпимо ее жалела.Я б утирала ее платком,Я бы ее посыпала дустом.С этим кремлевским ее катком,Самодержавьем и самодурством.Я бы согрела ее за так —Ей ли мои обновлять заплаты?Больше не может поймать закатОстекленевший балкон на пятом.Если погашены все огни,Если не скоро зажгутся снова —Выбери и пересохраниМузыку, что ли. Хотя бы слово.
Марина Ивановна
Бабушкина подруга к нам на тарелку супаШла, как идут на плаху и на условный знак.«Голод, моя родная, это такая сука,Выжить как будто можно, а пережить никак!»
Бабушкина подруга не выносила сборищ,Шумных семейных празднеств с топотом у стола.Дикую эту птицу ради своих «сокровищ»Ни приручить, ни выгнать бабушка не могла.
Бабушкина подруга шила чертей и кукол,Высокомерных кукол и молодых чертей.«Старость, моя родная, эта такая штука,Чтоб разозлить героев и напугать детей».
Бабушкина подруга втайне гордилась строчкойКак уцелевшим текстом из устаревших слов.«Строчка должна быть вечной или хотя бы прочной», —И разминала пальцем крестообразный шов.
Бабушкина подруга мало кого любилаИ говорила только, зная наверняка.Если она дарила что-то, то это былоЧем-то не больше спички, стачанным на века.
И у меня остался поздний ее лукавый.Сшиты крестообразно плюшевые края.Бабушка говорила: «Что ты, Марина, право!»«Что вы, Марин Иванна…» – ей говорила я.
Дерево
Никто не захочет дерево утешать.Не сунет озябшие ветки в пальто и шарф.Щекой не прижмется, не скажет: «Да ладно, деревце,Ну, как бы там ни было, будем пока надеяться…»Оно от избытка нежности каждый годДругих утешает тем, что опять цветет.Само удивляется, машет листвой растерянно:«Я и забыло… забыло, что я растение».И робко касаясь глупых людских голов,Всегда не находит слов, не находит слов.
Нона
Здесь вечером все друг к другу нежныИ все друг другу нужны.Какие глаза у его женыПод пеплом чужой войны!Когда она просит пресветлый ликВмешаться, рассеять ночь.то даже джонджоли и базиликстараются ей помочь.«Мы с морем похожи», – твердит она,Наверно, куда верней.Душа подымается как волнаИ соли не меньше в ней.Все, что уцелеет, зажму в горсти,Спасу для себя одной.Чтоб только дыханье перевестиС грузинского на родной.
«Конечно, ни кукол уже, ни лошадок…»
Конечно, ни кукол уже, ни лошадок.Она их и в детстве любила не очень.Но запах мой дочери все еще сладок,Когда прибегает ко мне среди ночи.Пока я колдую над сахаром жженым,Над горькой микстурой, над складками платья,Она зарывается, как медвежонок,В мои не готовые к миру объятья.Я тоже недавно не знала, я тоже,Как в комнаты входит безумье украдкой,Как солнце касается высохшей кожи,Как память, стираясь, меняет повадку.Как память, стираясь, лишает покоя.Мы бродим по дому, друг друга теряя.И я говорю своей матери, кто я.«Мне хочется к маме», – она повторяет.
«К маме бы… она не узнаёт…»
К маме бы… она не узнаёт.А еще недавно узнавала.Пахнет морем – не наоборот —Йод на отвороте одеяла.К ней в палату приводили пса,Он смешно ей тыкался в колени.Бабушкина вера в чудесаВыцветает в третьем поколенье.Если эта степень пустотыОзначает встреченную старость —У меня осталась только ты,И не говори, что не осталась.
Когда мне было пятнадцать лет
