Без вести... - Василий Стенькин

Огарков вновь подошел к окну, повернулся к Иннокентию спиной, глухо проговорил:

— Подохнуть бы!

Лицо его было искажено, по щекам текли крупные мужские слезы. Он не стыдился слез. Вдруг уткнулся в подушку, его затрясло, словно в лихорадке.

Иннокентий неумело пытался успокоить друга. Успокоить... Разве есть такие слова, которые могли бы вернуть покой в истерзанную, оплеванную душу Николая?

Приближались рождественские дни. Огромные ели, отягченные мягким пушистым снегом, сверкали в лучах декабрьского солнца. Все кругом дышало покоем.

Грустные и радостные чувства охватили коменданта лагеря. Константин Витальевич Милославский размышлял о сущности бытия.

— От судьбы никуда не уйти, — думал он. Словно во сне вспоминалась Одесса... — Кто думал, что немцы так быстро покинут ее? Ведь Одесса была уже в глубоком немецком тылу, войска Гитлера находились на Волге, на Кавказе... И ничего уже нет — ни победоносных немецких войск, ни самого Гитлера.

Потом воспоминания перекинули к Франции,

— Париж. Там жена и две дочери. Жена... Я никогда ее не любил... Дочери? Они не знают ни слова по-русски, всегда сторонились меня. А вообще, мои ли это дочери? Да это и не имеет принципиального значения...

— Какая сила забросила меня сюда? Идеи? У меня их никогда и не было. А что было? Нет, не поиски выгоды, не рисовка, не желание прослыть патриотом своего отечества, — Милославский живенько отверг возможные подозрения. — Может, я хотел видеть Россию свободной? «Полно тебе! — возражал насмешливый внутренний голос. — Ты радовался, когда немец топтал русскую землю» — «А веришь ли ты в то, что еще раз побываешь в родной Одессе?» — «Солнце всходит один раз в сутки...» — скептически отозвался внутри насмешник, которому все виделось в темном свете.

За дверью раздался осторожный стук — словно кошка поскреблась. Комендант сел за стол, положил на него длинные костлявые руки. В кабинет вошел Иван Анисимович.

— Разрешите, ваше благородие...

Комендант, высокий и сутулый, даже сидя, был на голову выше бухгалтера.

— Что у вас, любезный Иван Анисимович? Садитесь... Не желаете ли папироску?

Иван Анисимович присел на уголок стула, с подобострастием принял протянутую ему папиросу, хотя в жизни не курил и не терпел табачного духа.

— Хочу покорнейше донести вам, ваше благородие... Во вверенном вам лагере коммунистическая зараза!..

Милославский наклонился вперед, лицо его стало недовольным.

— У нас в лазарете, ваше благородие, лежал рабочий с лесопилки Николай Огарков. Опасный человек, ваше благородие! Я выписал ему счет за харчи и лечение, а он... Господи, боже мой! Чего только не наговорил! Разрешите, ваше благородие, не произносить этих поганых слов...

— Говорите все, не смущайтесь. Я люблю называть вещи своими именами.

Иван Анисимович этого только и ждал: вытянул шею, перешел на шипящий шепот.

— Будто все мы — фашистские холуи. А ваш комендант, говорят, самый первый холуй... Жалко, говорит, не перебили вас большевики, но, говорит, придет день — мы еще с вами расквитаемся. Всех перевешаем, говорит. Я, ваше благородие, потребовал, чтобы он прекратил, что тут, мол, не колхозное собрание... А он и вовсе разошелся. Говорит, сидите здесь, точно мокрицы...

Комендант медленно поднялся, не отрывая костлявых рук от зеленого сукна.

— Хорошо, любезный Иван Анисимович. Я разберусь.

Бухгалтер быстро и незаметно исчез за дверью.

Милославский ополоснул руки одеколоном, тщательно протер их полотенцем, вызвал Нечипорчука.

— Не кажется ли вам, господин Нечипорчук, — начал Милославский, когда тот присел к приставному столику, — что мы слишком много демократии развели в нашем лагере?

— Я не понимаю, о чем речь, господин комендант.

— А надо бы понимать, — строго произнес Константин Витальевич, — на нашу с вами душу ляжет страшный грех, если в лагерь проникнут советские агенты...

— Есть сведения? — забеспокоился Нечипорчук.

Комендант, не называя бухгалтера, рассказал о его доносе.

— Помните историю с господином Биндером? — спросил Милославский. — Тогда, как его, этот... э-э...

— Пронькин, — подсказал секретарь.

— Этот Пронькин допустил дерзость в отношении управляющего. А теперь Огарков оскорбляет всех нас. Между прочим, тот сибиряк, как его?

— Каргапольцев.

— Вот-вот, Каргапольцев. Он тоже кажется мне загадочным.

— Осмеливаюсь усомниться, господин комендант, — вдруг возразил Милославскому секретарь. — Я с Огарковым вместе был в учебном лагере Травники, ни в чем предосудительном он там не замечен. А вы знаете, что это был за лагерь и кого там готовили. Он получил назначение в Тремблинку, а я в Освенцим. Будь он советским агентом, давно бы уехал в Россию... В отношении Пронькина и Каргапольцева у меня твердого мнения нет. Несколько раз я пытался прощупать их, но они никого к себе не подпускают...

Комендант терпеливо выслушал Нечипорчука. Его длинные, узловатые пальцы шевелились на зеленом сукне.

— Уясни себе, господин Нечипорчук, что союзники спросят с нас за положение в лагере. Присмотритесь внимательно к Огаркову и его друзьям.

— Слушаюсь, господин комендант.

— Позвольте, Константин Витальевич, пригласить вас к себе... Завтра у Софи именины...

Лицо коменданта оживилось.

— Ой хитер ты, Нечипорчук... Ой хитры и ты, и твоя Софи!

Они хорошо знали друг друга — Милославский и чета Нечипорчуков. В первые послевоенные годы население Западной Германии переживало трудности. Милославский и Нечипорчук через Международную организацию по делам перемещенных лиц (ИРО — Интернациональ Рефигес организацион) получали дефицитные продукты для беженцев. Может быть, одна половина этих продуктов шла по назначению, а другая продавалась по спекулятивным ценам в Регенсбурге и Мюнхене. И все списывалось на жителей лагеря.

На этих операциях Милославский и Нечипорчук нажили приличное состояние.

Милославский принял приглашение, а на прощание еще раз сказал для порядка:

— Смотрите в оба, господин Нечипорчук.

— Извольте не беспокоиться, господин комендант... У меня есть планчик...

— Какой?

— На днях Пронькин устроился к бауэру Шиммелю. где работала его любовница Люся...

— Люся? Так, так... Помню, кажется...

— Каргапольцев и Огарков остались в комнате вдвоем. Я к ним подселю своего человека.

— Что ж, действуйте, господин Нечипорчук.

— Будет сделано, господин комендант

Нечипорчук направился к выходу и уже у самого порога обернулся.

— Так не забудьте, Константин Витальевич. В субботу в семнадцать ноль-ноль...

— Слушаюсь, Нечипорчук, — ответил комендант, усмехнувшись.

Оставшись один, Милославский с удовольствием потянулся. Его костистое тело затрещало во всех суставах. Он подошел к окну. На какое-то время жизнь опять показалась прекрасной.

Сосны и мохнатые ели переплели длинные ветви, на них лежат хлопья снега, ну прямо таинственный дворец. И арка у самого входа. А повыше — плафоны, изливающие мягкий матовый свет. Небольшие лесные поляны кажутся голубыми, а местами — нежно-лиловыми.

В тот день было воскресенье, Николай и Иннокентий собрались навестить своего друга. Уже больше месяца Сергей Пронькин живет и работает у Шиммеля. Давно приглашал их.

— Забавно и непонятно, — снова заговорил Николай. — Ведь гляди: и лес, и снег, и солнце. А в Забайкалье лучше, и мне чудится, что мои края самые дорогие... Почему так, а?

— Эка, паря, о чем спрашиваешь. Там все родное, свое. А здешние края — они словно немые, ни о чем не могут мне рассказать, ни о чем не напоминают...

— Верно. — Задумчиво согласился Николай. — Так и есть...

За поворотом показалась ферма Гельмута Шиммеля: двухэтажный дом из красного кирпича, с острой высокой крышей, чистенькие ряды складов, скотные дворы. Асфальтированные дорожки, очищенные от снега. Собачья конура тоже из красного кирпича, похожая на особняк хозяина. Из конуры лениво вылезла здоровенная овчарка. Сообразив, что пришли чужие, принялась неторопливо и не очень громко лаять.

Выбежала Люся, радостно бросилась навстречу гостям.

— Наконец-то! По этой лестнице поднимайтесь на самый верх. Сергей бреется, а я пол у хозяев домою и приду...

Комната Сергея и Люси напоминала вагон. Даже цистерну. Маленький столик, два венских стула, деревянная кровать с накидочками и кружевцами.

Сергей обрадовался.

— Ну рассказывай свои новости.

— Служба у меня ничего, не очень тяжелая. На моем попечении около сотни свиней, дюжина коров и четыре лошади. Накормить, напоить, три раза в день убрать за ними... Утром отвожу к шоссейной дороге четыре бидона молока, забираю вчерашние, пустые, и домой...

— Ну хозяин-то как?