Полина; Подвенечное платье - Александр Дюма

– Остановитесь, остановитесь! – закричал я. – У меня нет ключа от этой двери, но есть средство отворить ее. Я сейчас вернусь…

– Не оставляйте меня! – Она с невероятной силой сжала мою руку через решетку. – Не оставляйте меня, иначе я больше вас не увижу!

– Полина! – сказал я, поднося факел к своему лицу. – Вы не узнаете меня? Взгляните на меня и скажите: могу ли я оставить вас?

Полина устремила на меня потерянный взгляд своих черных глаз; на мгновение пришла в растерянность, потом воскликнула: «Альфред де Нерваль!..»

– Благодарю вас, – ответил я, – мы с вами не забыли друг друга. Да, это я, который так вас любил и все еще любит. Теперь вы верите мне?

Бледное лицо Полины внезапно залилось краской стыда. Она отпустила мою руку.

– Надолго ли вы уйдете? – спросила она.

– На пять минут.

– Идите, но умоляю, оставьте мне факел: темнота убьет меня.

Я отдал ей факел; просунув лицо меж прутьев решетки, она следила за мной взглядом. Я поспешил осуществить задуманное. Проходя первую дверь, обернулся – Полина стояла в том же положении: неподвижная как статуя, с факелом в мраморно-белой руке.

Пройдя двадцать шагов, я нашел лестницу, а на четвертой ступеньке оставленный мною лом, и тотчас вернулся. Увидев меня, Полина издала радостный крик. Я бросился к решетке.

Замок оказался так крепок, что я переключился на петли и принялся выбивать из-под них камни. Полина светила мне факелом. Через десять минут петли подались – я потянул их и вынул решетку. Полина упала на колени: теперь она была свободна! Я вошел к ней; она вдруг резко обернулась, схватила с камня развернутое письмо и спрятала его на груди. Внезапно я вспомнил о пустом стакане; с беспокойством схватив его, увидел на дне белый осадок.

– Что было в этом стакане? – спросил я, испугавшись.

– Яд! – ответила она.

– И вы его выпили?

– Откуда я могла знать, что вы придете! – сказала Полина, опираясь на решетку. Она и забыла, что осушила этот стакан за час или два до моего прихода.

– Вам плохо?

– Нет еще…

– Давно ли был яд в этом стакане?

– Около двух суток. Впрочем, я не могу точно назвать время…

Я снова заглянул в стакан; осадок на дне немного успокоил меня: за двое суток яд мог разложиться. Полина выпила отравленную воду, но, может быть, концентрация яда в ней была уже несмертельной.

– Нам нельзя терять ни минуты, – сказал я, схватив ее за руку. – Надо бежать и искать помощи.

– Я могу идти сама! – Она отняла у меня руку, и ее лицо снова залилось стыдливым румянцем.

В ту же минуту мы направились к первой двери – я запер ее за собой, потом достигли второй и, открыв ее ключом, мы вышли в монастырь. На небе блестела луна. Полина подняла руки и упала на колени.

– Пойдем, пойдем! – торопил ее я. – Каждая минута на счету!

– Мне нехорошо, – сказала она, вставая.

Холодный пот выступил у меня на лбу; я взял ее на руки, как ребенка, выбежал из монастыря и, спустившись с горы, увидел огонь, который разложили мои люди.

– В море, в море! – закричал я что есть силы.

Матросы поняли, что дело не терпит промедления, кинулись к судну, подтащили его как можно ближе к берегу; я вошел в воду по колено, передал им Полину и сам запрыгнул в лодку.

– Вам хуже? – спросил я.

– Да! – слабо отозвалась она.

Я был в отчаянии: я не мог ей помочь. Вдруг я вспомнил о морской воде; я наполнил ею раковину, которую нашел в лодке, и подал Полине.

– Выпейте, – сказал я.

Она повиновалась.

– Что вы делаете? – возмутился один из рыбаков. – Ее же стошнит!

Этого я и желал: только это могло спасти ее. Минут через пять Полина почувствовала сильнейшие спазмы: за три дня в ее желудок не попадало ничего, кроме яда. Когда приступ рвоты прошел, ей стало легче; тогда я дал ей стакан чистой, свежей воды, которую она с жадностью выпила. Вскоре боль отступила – за ней последовало совершенное изнеможение. Мы сняли с себя верхнюю одежду и сделали из нее постель. Полина послушно легла на нее и тотчас закрыла глаза; с минуту я прислушивался к ее дыханию: она дышала часто, но ровно. Опасность миновала.

– Теперь в Трувиль! – весело сказал я матросам. – И как можно скорее: я дам вам двадцать пять луидоров по прибытии!

Мои честные рыбаки, решив, что паруса недостаточно, тут же бросились к веслам, и судно полетело по воде, как птица.

V

Полина открыла глаза, когда мы подходили к пристани; сначала ее охватил ужас; она думала, что видит сон, и протянула руки, как будто желая увериться, что они не наткнутся на стены подземелья; потом посмотрела вокруг с беспокойством.

– Куда вы везете меня? – спросила она.

– Успокойтесь, – ответил я ей, – эти строения, которые вы видите, всего лишь обыкновенная бедная деревушка; обитатели ее слишком заняты, чтобы быть любопытными, и вы останетесь здесь инкогнито столько, сколько захотите. Впрочем, если вы намерены куда-то ехать, скажите мне только куда, и я завтра, сегодня, сию же минуту уеду с вами, чтобы защищать вас.

– А если я захочу уехать из Франции?

– Я буду сопровождать вас везде!..

– Благодарю! – сказала она. – Дайте мне только с час подумать об этом. Теперь голова моя и сердце больны, силы истощены, и мысли беспорядочны… Кажется, я близка к помешательству.

– Я исполню вашу волю. Когда захотите меня видеть, велите позвать.

Она знаком поблагодарила меня. В эту минуту мы подъехали к гостинице. Я велел приготовить комнату, в части дома совершенно отдельной от той, где жил сам, чтобы не дать Полине никакого повода к сомнению; потом приказал хозяйке подавать ей один только бульон, потому что всякая другая пища могла оказаться опасной в том состоянии раздражения и слабости, в котором находился желудок больной. Отдав эти приказания, я вернулся в свою комнату.

Там я мог целиком отдаться чувству радости, которое наполняло мою душу и которого я не смел выказывать перед Полиной… Я спас ту, которую все еще любил; воспоминание о ней, несмотря на двухлетнюю разлуку, жило в моем сердце; я спас ее, она обязана мне жизнью. Я удивлялся тому, какими запутанными дорогами случай или Провидение привели меня к этой женщине. И вдруг почувствовал смертельный холод в жилах, подумав, что если бы не возникло одного из этих маленьких обстоятельств или незначительных происшествий, образовывавших путеводную нить, по которой я шел в этом лабиринте, то в этот самый час Полина страдала бы в подземелье. Она ломала бы руки, билась бы в конвульсиях от яда или голода; между тем как я, в своем неведении, занятый каким-нибудь вздором или, может быть, развлечением, оставил бы ее погибать, – и ни один вздох, ни одно предчувствие, ни один голос не сказали бы мне: она умирает, спаси ее… Об этом страшно было даже подумать, такие размышления наводили на меня смертельный ужас. Правда, нет ничего более утешительного, чем эти мысли: исчерпав все сомнения, они приводят нас к вере, которая вырывает мир из рук слепого случая, чтобы возвратить его Провидению Божьему.