Магия крови - Олег Игнатьев

— Ведьмы?

— Нет…

— Масоны?

Зрачки ее глаз, и без того по-старчески глубокие, стали еще бездонней, жутко расширившись.

— Конечно!

— Даже не верится.

— Представьте себе, — она зачем-то оглянулась, — есть. И, по всей видимости, еще долго будут.

Если говорить всерьез, он совсем не верил в байки про какие-то особо тайные и разрушающие государство силы, но это, по его убеждению, далекое от истины предположение Яшкиной, или, как там ее, Перетоки-Рушницкой, ровесницы века, показалось ему интересным. Когда он еще сможет покалякать со столбовой дворянкой? Да и что он в конце концов знает о тех людях, что стояли у истоков мятежей и казней? Ее мысль о том, что молодости Господь Бог не нужен, поразила его своей неженской логикой. Зато все молодые бредят неформальными объединениями. Может быть, поэтому масоны и живучи?

— А кто они такие? В двух словах…

Яшкина с пронзительной пытливостью взглянула на него и снова закурила.

— Если вкратце… Государственная власть — вот тот горизонт, к которому стремятся честолюбцы. Все без исключения. Не протестуйте. Пока существует государство, разумеется. Как только исчезнет надобность в государственном устройстве человеческой жизни, жизни наций, честолюбие станет атавизмом. Каждый человек будет приравнен к божеству. О чем он всегда и мечтал.

— Значит, масоны…

— Не перебивайте.

— Извините.

— Все-таки я пожила на свете.

— Все, молчу.

Она помяла в пальцах мундштук папиросы, затянулась, сбила пепел.

— О чем я говорила?

— О том, что человек будет приравнен к божеству.

— Ну вот. Казалось бы, идея неплохая. И каменщики, как себя именовали некогда масоны, стремятся начисто разрушить все, что было сделано до них.

— До основанья?

— Непременно.

— А зачем? Чего им надо?

— Завоевать весь мир.

— Любым путем?

— Любым.

— Под любым соусом?

— Вернее, лозунгом. Вода не крепче алмаза, но обкатывает и его.

— Под алмазом понимается народ?

— И он в какой-то мере.

Климов задумался. Все оказывается куда сложнее, чем он мог предполагать. И когда взрывали храмы, знали, что творили…

— Но они ведь не в одной только России? — задал он свой спасительный вопрос, надеясь, что еще есть страны, знающие о масонах.

— Что вы! Нет. — Яшкина дохнула дымом, и угол ее рта приподняла ухмылка. — Чем великодушнее народы, тем им больше издевательств выпадает на пути… Вы понимаете, о чем я говорю? Об историческом развитии… Завистливая мелкая душонка — вот бич Господень. Впивается клещом — не отдерешь.

— Это верно, — поддакнул Климов, а про себя подумал, что тот, кто не прислушивается к словам людей, тот неуязвим. А он по долгу службы многих вынужден выслушивать. Ведь каждый начинает говорить прежде всего о том, что его волнует, о себе, а уж потом, и то с великой неохотой, отвечает на казенные вопросы. Где? Когда? В каком часу?

Яшкина поправила на груди халат, огладила его на костлявых коленях, и глаза ее подернулись отчаянием.

— И вот поверьте мне, со временем все люди на земле утратят цели, свои сказки, национальные особенности, кроме языковых, и тогда начнется вакханалия безумия, самопожирание друг друга, ибо равновесие мира будет нарушено.

Последнюю фразу она проговорила тихо, разом севшим, нервно придушенным голосом, в каком-то провидческом трансе. А когда говорят о зле, не повышая тона, смысл сказанного кажется зловещим, а последствия угроз — леденящими душу.

Климов поежился. «Ей-богу, с ней можно дойти до умопомрачения. Жуткая старуха. Теперь понятно, почему ее не жалует невестка. Особенно, если учесть, что они из разных социальных групп и поколений, а следовательно, и по духу, и по мировоззрению они друг другу откровенно ненавистны». На этот счет он не питал иллюзий. Эмоции сильнее разума. Люди соглашаются любить себе подобных только при одном условии, когда от них они ничем не отличаются. А все те, чей образ жизни непонятен, лишаются поддержки и сочувствия. А он еще гадал, зачем это старуха собирает пузырьки? Сын целиком зависит от жены, деньгами ей не помогает, а пенсии, должно быть, кот наплакал.

Задумавшись, он потер веко, а она рассмеялась. Рассмеялась, обнажив вставные зубы, как-то бесшабашно запрокидывая голову.

— Подумать только! Не хотела, да придется.

— Вы о чем?

— Вот, думаете, кляча сухоребрая, развыступалась…

— Нет, ну что вы…

— А того не знаете…

— Марья Николаевна, — впервые обратился он к ней по имени и отчеству, пытаясь вставить слово и оправдаться за свой, как ему показалось, обескураженный вид. — Я действительно…

— Да знаю, знаю! — замахала на него рукой хозяйка, и пепел с папиросы снежинками закружил перед ее лицом. — Ведь вы же сыщик, уголовный розыск, а я тут… — Она смахнула с глаз непрошеные слезы. — Про масонов… Погодите.

Влезши в шлепанцы, Яшкина пошлендала на кухню и вернулась…

Он глазам своим сначала не поверил.

…Вернулась с пачкой облигаций и двумя картинами.

— Ведь вы, ха-ха, за этим приходили?

Если отвлечься от символики фактов, как пишут в учебниках умные люди, главное — не попасться на крючок излишне жесткой схемы поведения: пришел, увидел, нацепил наручники.

Не зная, что сказать, он потянулся к картинам.

— Это чьи?

— Масонки этой недобитой.

— Как? — не понял Климов, поднимаясь с шатко скрипнувшего под ним стула. — Они здесь, у вас…

— Как очутились?

— Да.

— А это я их выкрала, взяла на время… Есть люди, просто жаждущие, чтобы их водили за нос.

Вряд ли это камешек в мой огород, подумал Климов и отошел к окну, чтобы лучше рассмотреть картины.

Яшкина потерянно уронила руки вдоль тела и горестно вздохнула.

— У меня нет денег, но я честный человек.

— Поэтому я к вам и заглянул, — успокаивающе произнес он первую пришедшую ему на ум фразу. На одной картине было что-то вроде цветущего луга, а на другой сквозь радугу просвечивало женское двоящееся тело в капельках дождя. Картины были написаны маслом. Автор — Легостаев. На картонной изнанке цветущего луга стояла дата: 1953 г.

Можно было и отложить изучение столь неожиданно нашедшихся картин, но так уж он привык: располагать с самого начала следствия максимумом сведений, а привычки, как известно, сильнее людей. В конце концов, чем бы человек ни увлекался, он льстит прежде всего своему самолюбию.

— А как вы к ним попали, я хочу сказать…

— В квартиру сына?

— Да.

— Обыкновенно, через дверь. Своим ключом.

— А я так понял, что ключи от своей квартиры Звягинцевы вам не доверяли.

— Не знаю, что они вам говорили, но ключи у меня есть. Как только врезали замок, так сын мне и принес, да, видимо, забыл. Похоже, что они меня и за живую не считают. Я для них что есть, что нет. Отбросы общества. Вот я им и доказала, что еще живу!

Положив пачку облигаций на стол, Яшкина опустила руку в карман халата и выудила оттуда золотые серьги.

— Вот. И это тоже. Мой подарок ей на день рождения.

Глаза ее играли тайным смехом.

Климов придвинул стул к столу и, прежде чем позвать понятых и начать составлять опись добровольно сданных вещей, полюбопытствовал:

— А почему вы мне открылись? Яшкина держала одну руку, согнутую в локте, за спиной и грела тылом кисти поясницу.

— Да потому что вкрадчивость — признак упорства. Умного упорства.

— По-вашему, я вкрадчивый?

— Ужасно! Таких захочешь, не обманешь. Да я и не хотела. В нашем дворянском гербе масонских знаков нет. Мои прародичи стали дворянами, служа Отечеству, служа царю!

Она встряхнула головой и гордо вскинула внезапно задрожавший подбородок.

Климов повертел в руках шариковую ручку, отложил ее, задумался. Выходит, он ужасно вкрадчивый и хитрый человек! Вот уж не знал.

Яшкина засунула руки в карманы, и вся ее фигурка стала еще суше и беспомощнее.

— Вот я и решила: придет легаш, дубина, вертухай, пошлю к рябому Иоське. Что с меня возьмешь, с кикиморы болотной, пыли лагерной, а вы… — Она печально посмотрела мимо Климова, на улицу. — Вы очень даже благородный человек. Вы мне понравились, а это много значит. Для меня. Ведь все когда-нибудь кончается. Умру и я. Практически нас никого уже на свете не осталось, и так отрадно знать, что честь и совесть не пустые звуки для таких, как вы, а эти… — она махнула рукой в сторону кухни, где говорило радио, — эти и понятия не имеют о жизни души.

По-видимому, она имела в виду свою невестку, а возможно, что и сына.

Сказано это было с такой затаенной болью и страстью, что сомнений больше не было: перед ним исповедовалась действительно дворянка. Перетока-Рушницкая. Тут стоматолог оказался прав. А вот в том, что «груша моченая», тут он ошибался, и зло ошибался. Когда знакомишься с официальной справкой, а потом встречаешься с человеком, эффект бывает, как при рассматривании негатива: то, что казалось белым, на самом деле черное, и наоборот. Истинная сущность человека, его настоящая жизнь отличается крайней светочувствительностью.