Короли преступного мира - Евгений Осипович Белянкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Средней Азии, попав к наркомафии, он продавал маленькие пакетики с зельем. Потом его отправили на плантации, откуда он быстро сбежал… Потом украл первый кошелек… И, как ни было сложно, сумел доехать до города на Волге и вернуться в детский дом.
Ребята встретили так, словно он и не пропадал.
— А к тебе отец приезжал.
Бритые головы, «телеги», на глазах — спортивные шапочки. У каждой «конторы» — свой цвет и свои «авторы». На одних они наводили ужас, других соблазняла романтика. Пацаны лопались от зависти, только бы вписаться.
Алик жил сам по себе, пока его не встретили старые приятели Вадьки. Теперь и он стал пропадать в знакомом подвале, беситься на дискотеке, «мотаться» с рыжим парнем в спортивном костюме. Уже не раз его брали «на дело», где он показал недюжинные способности. «Контора» приняла его целиком.
Алик становился мускулистым, быстро взрослел. К тому же «морда» хорошела и притягивала девчонок. Конторская Кудряшка — тонкая, как тростинка, восьмиклассница, — его баловала, говорила, что в нем есть что-то такое, чего нет в других — «изюминка».
Прошел год: детдомовские пацаны уже признавали его «авторитетом», многие младшие липли к нему. Старшие побаивались и стали сговорчивее. В детдоме назревала своя группировка.
Но самое странное, в отличие от других, Алик не пропускал школу. Как-то учительница по литературе отозвала его в сторонку.
— Слушай, Альберт… — Учительница проницательно посмотрела в его красивые, с длинными ресницами, глаза. — Слушай, Альберт. О тебе говорят много плохого. Но я в это не верю. Ты же гуманитарий. Из тебя мог бы выйти известный журналист. Да-да, что ты так смотришь? Я же говорю правду, посмотри, как ты пишешь… Образность, психологичность.
Алик в душе как-то понимал учительницу.
— Вера Петровна, образностью и психологичностью, между прочим, пропитана вся наша детдомовская жизнь.
— Да-да, понимаю. — Учительница задумчиво поправила на переносице очки. — Но ты все же подумай, Альберт… очень подумай.
— Хорошо, Вера Петровна.
Алик выбежал во двор и вынул письмо от Мазони. Крестный писал о том же — учись, малый! В письме была аккуратно завернута «красненькая», и Алик, скользя глазами по строчкам, очень даже хорошо вспомнил Мазоню — годы прошли, а он видел его сильное, притягательное для ребенка лицо. В Алике что-то затеплилось, и он, разволновавшись, быстро побежал по школьному двору, чтобы как-то успокоиться.
Про Вадьку Алик забыл, уверенный что его убили. Но каково было его удивление, когда в детдоме он встретил длинного, с тонкой шеей и с теми же соломенного цвета глазами Вадьку.
Алик не был обижен на дружка. Он даже обрадовался, узнав в худом, почти взрослом парне Вадьку.
Но тот лишь холодно отстранил его от себя.
— Прости, — хрипло сказал он. — Так получилось. Но я всегда помнил о тебе…
— Это хорошо, что ты помнил, а то я уже тебя забыл, — вяло и язвительно заметил Алик.
— Я приехал проститься. — И он низко опустил голову. Щеки его пылали лихорадкой.
— Ну, прощайся, — сунул руки в карманы Алик.
— Вот! — И Вадька поднял рубаху. Алик отпрянул. Вся спина Вадика была в больших ярко-красных, словно покрытых лаком, болячках и рубцах. — Сифилис…
Алик помрачнел и пошел от Вадьки прочь. А Вадька стоял на месте, как вкопанный.
Ночью в сарае, где хранились дрова, Вадька повесился. В том месте, где когда-то они распивали «Агдам».
Алик, уткнувшись в подушку, безмолвно плакал.
Когда пришли сотрудники милиции, чтобы арестовать его, он едва стоял на ногах: сотрясались от горя плечи, страшно болела захолодевшая грудь…
5
Их крестили не в церкви. Бородатый, в блестящей ризе протоиерей черпал святую воду, мокрой холеной ладонью проводил по короткостриженным головам.
— Отрицаешься ли сатаны и всех дел его, и всех агел его, и всего сложения его, и всея гордыни его?
Тридцать колонистов, от четырнадцати до шестнадцати лет, в дрожащих пальцах, синих от наколок, держали тонкие, изящные свечи.
— Отрицаюся…
На каждом чистая, модная рубаха — подарок церкви — новые крестики на алой тесемке.
К Альберту протоиерей подошел отдельно, видимо, привлекли его большие темно-карие глаза.
— Батюшка, символ веры гласит: признаю одно крещение для прощения грехов… Так что же делать во оставление грехов?
— Хорошему учишься у хороших людей. Мужеству — у мужественных. Честности — у честных. Ум берешь — у умных. Доброту — у добрых!
Священник перекрестил Альберта.
— Вот так мой отрок!
Кто-то из них обречен… После колонии их снова привезут в колонию, только уже строгого режима, а то и в тюрьму. Такова доля многих бездомных пацанов, для которых свобода — только миг между прошлым и будущим, очередная вылазка «в свет», а зона — дом родной. Воля… Сколько их цеплялось за нее, так и оставшись за бортом. И хотя без воли нет зоны, они чужие в этой жизни — чужие по складу и происхождению. Я — вор, родился и помру им…
Альберт, оказавшийся за колючей проволокой, как никто понимал эту роковую круговерть… Нет, на колонию он не в обиде: она приняла как своего. Кто, «моталки»? — Наш, из «авторитетов…»
Колония для несовершеннолетних жила по зонной психологии. Те же традиции, что и у взрослых. Прежде всего — проверить новичка на прочность, на «вшивость». Проверки разные и остроумные. Как и у взрослых, здесь есть своя каста неприкасаемых: «обиженных», «опущенных» — «девочек».
Подкинули с заискивающим видом вертлявого пацана. Поплакал тот в жилетку да, заторопившись, невзначай сунул руку. По незнанию традиций зоны можно случайно пожать ее, тем самым навечно причислить себя к числу «обиженных»…
Раньше Альберт не очень-то знал все эти премудрости, но в «конторе», а потом и в пересылке, где малолетки по первому сроку перемешаны с блатными, кое-чему научился.
Правда, были пацаны, кому внешность новичка не понравилась, — уж больно броская — но, видно, родился он под счастливой звездой: в колонии оказалось немало «мотальщиков»,
