Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г. - Владимир Брюханов

Если вдуматься внимательно в наш план подложных манифестов, то в нем недвусмысленно проглядывало невысказанное только наше убежденье, что крестьянская масса в 70-х годах далеко не была настроена революционно — и для того, чтобы подвинуть ее на решительные действия, нужно было прибегать к авторитету царя. Логически правильный вывод из этого был тот, что в крестьянской среде не было почвы для революционной деятельности. Но вывода этого мы не сделали»[551] — вспоминал Дебогорий-Мокриевич.

Будущее показало, что важна была не столько ничтожная деятельность «бунтарей», но то, что их подготовительные мероприятия в Киеве происходили на глазах нескольких молодых людей, которым позднее, после разгрома «бунтарства», предстояло сыграть действительно выдающиеся роли. Эти-то сумели сделать гораздо более далеко идущие выводы.

Самой выдающейся личностью в тогдашней киевской революционной среде был, о чем тогда еще не подозревали, Александр Дмитриевич Михайлов — будущий организатор «Исполнительного Комитета Народной воли».

Ему в 1875 году исполнилось 20 лет. Осенью того года он поступил на первый курс Петербургского Технологического института, и почти сразу в числе других возмутителей порядка был исключен. Это было для него печальным недоразумением и несчастным случаем: он не обнаружил в себе моральных сил уклониться от коллективной акции протеста, которую сам же не одобрял, а в результате был выслан в родной Путивль. Оставаться там ему было невыносимо: самолюбие у него было гипертрофированным (он, к тому же, был заикой), а всем знакомым и родственникам не объяснишь, что выгнан не за бездарность! Вот он и перебрался в Киев, сразу угодив в «революционную академию».

Позднее, сидя за решеткой, откуда ему уже было не суждено выйти, он писал: «В Киеве я встретился в первый раз с настоящими радикалами и притом всех трех направлений: пропагандистов, бунтарей и якобинцев. Познакомившись с их программами, я не пристал ни к одной из них. Я искал солидной силы, определенной и энергической деятельности; в Киеве же больше препирались о теориях и личных отношениях, чем действовали. Работали немногие единицы, но те сторонились малознакомых людей. /…/ С одной стороны, я видел великие цели и громадные задачи, а с другой — кучки людей, неорганизованные, несплоченные, без единого общего плана, без определенных практических задач. /…/ Доля организационного чутья, присущая мне, тогда еще неопытному юноше, подсказывала, что не в выработке вернейшей теории, а в совершенно-организованном деле — сила. /…/ Конечно, мои планы не могли осуществиться в Киеве, где уже личная враждебность кружков одного к другому мешала этому. Там много было генералов и адъютантов при них, но не было солдат, почти не было деятельных революционных сил. /…/ В Киеве же весной 1876 г. я познакомился с Гольденбергом[552], который меня полюбил и с большой охотой водил со мной дружбу. Как человек добрый, преданный делу, он мне нравился, но глупость его часто меня бесила и смешила; у нас установились нехорошие, протекторские отношения, что меня часто смущало и было для меня неприятно, но он был ими доволен. Здесь же в кружке пропагандистов я познакомился с Дмитрием Андреевичем Лизогубом[553] /…/. Здесь же я познакомился с Стефановичем, Капитаном[554] /…/ и со многими другими бунтарями; несколько недель они пользовались, всей ордой (с револьверами, седлами и пр.), моей квартирой. Я видел, что они приготовляются к битве, это ясно было и по их внешности, и по их настроению. Они нравились мне более всех киевлян, хотя доходили в принципах до крайностей; свое дело они от меня скрывали. Я же был поглощен своими планами, склонности к которым в них не замечал».[555]

Продолжение рассказа Дебогория-Мокриевича: «К 1876 г. кружок наш — по два, по три человека, — расселился уже весь по селам и, можно сказать, с первых же шагов поставил себя в ложное положение по отношению к крестьянам. Стоя на почве заговора и строгой конспирации, мы принуждены были беречься. Вооруженные револьверами и кинжалами, с целыми ворохами патронов, подложных паспортов, печатей и других заговорщицких предметов, мы должны были остерегаться чужого глаза. Наши двери всегда были на крючке, чтобы не мог захватить нас врасплох сосед крестьянин и застать на столе разложенные «бунтовские» принадлежности. Готовясь к мятежному выступлению, конечно нам надо было учиться владеть оружием, и мы учились этому. В результате получилось весьма печальное явление: мы, «народники», научились прекрасно стрелять, но боялись и избегали посещений крестьянина и вместо того, чтобы радоваться, хмурились и ежились, когда он входил в нашу избу. Состоять в роли какого-то актера, тщательно скрывающего свою жизнь и говорящего совсем не то, что было на душе, изо дня в день притворяться и лгать — все это было тягостно до последней степени. А между тем — таково было в общем положение «бунтаря», конспиратора — в народе. Несравнимо нормальнее и лучше были условия пропагандиста, не ставившего себе ближайшей задачей революционного выступления. Но психология нашего (а может быть и всякого) революционного движения была такова, что оно росло, обострялось и безостановочно шло к своей кульминационной точке. Начавшись с чистой пропаганды, оно перешло к бунтарству и окончилось террором…

Между тем около того времени, как мы расселились по селам Киевской губ[ернии], уже происходили волнения — без нашего участия — в нескольких волостях Чигиринского уезда, среди бывших государственных крестьян. Поводом к волнениям послужило требование большинства крестьян душевого передела земли, чему воспротивились более зажиточные из них — «актовики», как их называли. Борьба, поднятая «актовиками» против настаивавших на переделе «душевиков», была поддержана властями. Среди «душевиков» нашелся энергичный, грамотный крестьянин Фома Прядко, отправившийся по этому делу ходоком в Петербург. Там, конечно, он был арестован и препровожден этапным порядком на место жительства. С этого времени стала ходить легенда среди крестьян, будто Прядко видел царя, и царь обещал помощь «душевикам». Волнения усилились. Прядко был пойман и посажен в Киевский тюремный замок; арестованы были еще несколько других второстепенных главарей, которых привезли тоже в Киев, но держали их при киевских полицейских участках. С этими-то, т[ак] ск[азать], полуарестованными чигиринцами (они только ночевали в участке, но днем ходили свободно по городу и работали) удалось нам с Стефановичем познакомиться, и, таким образом, завязать отношения с бунтовавшими селами».[556]

Его рассказ дополняет Л.Г. Дейч: «Я /…/ целиком вошел в интересы кружка «бунтарей» и вскоре затем был принят в число его членов. Оказалось, что задачей этого кружка был вызов среди крестьян Чигиринского уезда вооруженного восстания путем применения подложного от имени царя манифеста /…/. Там возникли целые легенды о зловредных планах и намерениях министров, направленных против крестьян и, наоборот, о доброжелательном к ним отношении царя. Ввиду этого чигиринцы отправили к царю ходоков, которых полиция, перехватив в пути, арестовала. Всеми этими обстоятельствами наш кружок решил воспользоваться для вызова вооруженного восстания.

План наш состоял в том, чтобы в устроенной в Киеве подпольной типографии отпечатать /…/ царский манифест, который, разъезжая верхом, а то и в телегах, открыто читать собираемым в селах и деревнях крестьянам. Затем, раздав им привозимое с собою для них огнестрельное оружие, вместе с ними приступить к отобранию у помещиков земли и предоставлению ее крестьянам в общинное пользование, а встречая сопротивление со стороны разного рода заинтересованных лиц и начальства, давать им решительный отпор. /…/ Решено было отправить за границу Анну Михайловну Макаревич-Розенштейн для приобретения там типографского станка, шрифта и всех принадлежностей. Затем все остальные члены должны были расселиться в качестве крестьян под разными предлогами в местечках, селах и деревнях, соседних с Чигиринским уездом /…/ для устройства притонов для складов оружия и содержания лошадей. Средства на подготовку всего необходимого получались, главным образом, от некоторых более состоятельных членов нашего кружка; их было далеко не достаточно, но мы утешали себя надеждами, что нам удастся получить нужное количество, когда окажется настоятельная в них надобность.

С наступлением весны, самое позднее — в начале лета, все, казалось, будет подготовлено /…/. Неизвестно, чем закончился бы подготовлявшийся нами призыв к вооруженному восстанию, — вероятно, очень печально, но, вследствие стечения непредвиденных обстоятельств, нам не пришлось парадировать в качестве направленных царем специально к чигиринцам посланцев».[557]