«Метаморфозы» и другие сочинения - Луций Апулей

— Нечего тебе, — сказано было мне, — опасаться многочисленного ряда посвящений и думать, что в предыдущих было что-нибудь опущено. Неотступным этим доказательством божией к тебе милости ты в радости должен веселиться и скорее гордиться, что трижды назначено тебе то, чего другие едва единожды удостаиваются. Ты же из самого числа посвящений должен почерпнуть уверенность в предстоящем тебе блаженстве. В конце концов предстоящее тебе посвящение вызвано крайней необходимостью. Вспомни только, что священная одежда, в которую облечен ты был в провинции, там во храме и осталась лежать, и в Риме ты не сможешь, если понадобится, участвовать в торжественных богослужениях, ни покрываться блаженнейшею этою ризою. Посему надлежит тебе радостно приступить для блаженства и спасения с помощью богов великих к третьему посвящению.

30. Затем божественное видение с величественною убедительностью перечисляет мне все, что необходимо сделать. После этого, не откладывая в долгий ящик, без всякого промедления, я сейчас же сообщаю жрецу обо всем виденном, принимаю на себя ярмо божественного воздержания, добровольным усердием продлив десять дней поста, предписанных вечным законом, и в приготовлениях не жалею издержек, руководствуясь более благочестивым рвением, чем требуемыми размерами. И, клянусь Геркулесом, не пожалел я о хлопотах и издержках; по щедрому божиему промыслу у меня увеличилась плата за мои выступления на суде. Наконец, через несколько деньков бог среди богов, среди могучих могущественнейший, среди верховных высший, среди высших величайший, среди величайших владыка, Осирис, не приняв чуждого какого-либо образа, а в собственном своем божественном виде удостоил меня своим посещением. Он сказал мне, чтобы я бестрепетно продолжал свое славное занятие в суде, не боясь сплетен недоброжелателей, которые завидуют трудолюбивым стараниям в моей профессии. А чтобы я, не смешиваясь с остальной толпой, мог ему поклоняться, избрал меня в коллегию своих пастофоров, назначив даже начальником клира. Снова обрив голову, я вступил в эту стариннейшую коллегию, основанную еще во времена Суллы,418 и хожу теперь, ничем не покрывая своей плешивости,419 радостно смотря в лица встречных.420

ФЛОРИДЫ

FLORIDAE

Перевод P. Урбан

421

1.422 Как издревле на благочестивых привалах у странствующих, когда им по пути встречается то ли священный лес, то ли иное из почитаемых мест, повелось принести обет,423 яблоко возложить и передохнуть немного, — так и мне при вступлении в священнейший сей град, сколь бы я ни поспешал, следует, снискав благосклонность на вводную речь, прыть свою поостеречь. Ведь ничто естественнее не располагает путника к молитвенному промедлению, чем алтарь, цветами усыпанный, или пещера, листвой осененная, или дуб, рогами увенчанный, или бук, шкурами увешанный,424 либо еще холмик, в знак святости его огороженный, либо ствол, фигурно вытесанный, либо луг, возлияниями орошенный, либо камень, благовониями умащенный, — и все это так неприметно, что лишь немногие посвященные их боготворят, а невежественные пробегают мимо.

2.425 Но мой духовный наставник Сократ, напротив того, когда заметил юношу прекрасного, но долгое время безгласного: «Скажи что-нибудь, — предложил ему, — чтобы я тебя увидел!» Выходит, Сократ человека молчащего не воспринимал, поскольку считал, что людей следует постигать не остротою глаз, но остротою ума и духовным взором. Здесь он не согласен с воином у Плавта, который говорит:

Лучше один глазастый свидетель, чем ушастых десятеро;426

так что Сократ в оценке людей этот стих переворачивал:

Лучше один ушастый свидетель, чем глазастых десятеро.

Действительно, коли в суждении доверяться более глазам, нежели разуму, то мы мудростью далеко уступали бы орлу. Ведь мы, люди, ни сильно удаленного, ни близко придвинутого не умеем различать, за некоторой гранью мы все подслепы. Да и вообще, если б речь шла о зрении, упертом в созерцание здешнего — земного и бренного, то лишь об этих глазах и этом зрении в высшей степени прав великий поэт, что «взгляд не проникнет сквозь тучу, ни даже за брошенный камень».427

Орел же, когда средь туч путь себе на немыслимую высоту пролагает, крылами возносимый чрез все то пространство, где идут дожди либо снега, по ту сторону высей, где и молнии не дано уже ни блеска, ни удара, на самой, сказал бы я, подошве эфира и макушке бури, — когда, таким образом, орел туда взмывает, то милостивым наклоном клоня мощью своего тела то направо, то налево парусообразные крыла, как ему удобно, поворачивая, умеренно подруливая хвостом, — тогда оттуда все он видит, оттуда он, огромный, простерши неустанные веслы крыл, сперва в замедленном парении почти на одном месте зависая, озирается кругами и смотрит, куда б ему на добычу лучше всего пасть, молнии подобно. С неба, внезапный, разом, единым взглядом, уже в броске — разом стада в полях, разом зверей в горах, разом людей в городах внизу различая, дабы инде клювом расклевать, инде когтями закогтить ягненка неосторожного иль зайца заполошного, любое, что из живого ни пошлет ему случай к терзанию и пожранию…

3.428 Слышано нами из преданий, что отец и учитель флейтиста Марсия звался Иагнис.429 Прежде прочих он начал выпевать трели еще в первобытные века музыки, когда не знали ни такого умягчающего душу звука, ни такого разнообразия ладов, ни такой многоотверстной флейты, поскольку искусство это, новоизобретенное, находилось пока в колыбели. Так ничто на свете поначалу не может достичь совершенства: едва ли не во всем надежды дерзновение упреждает на деле претворение. Так и до Иагниса подвизались в этом деле разве что пастухи отар или стад, умея лишь, по Вергилиеву слову,

верещащей тростинкой калечить несчастную песню.430

Даже тот, кто, казалось, продвинулся в искусстве чуть далее, не изменял обычаю наигрывать на флейте одноствольной, как на трубе.

Иагнис первый сдвоил стволы, оживляя их единым дыханием, первый сделал дырочки слева и справа, смешав высокий звон и басовый гуд в музыкальном созвучии.

Марсий, его отродье, хоть и перенявший от отца мастерство на флейте, был варвар-фригиец,431 в обличье зверином, страшный, заскорузлый, замшелобородый, репьями и волосьями покрытый. Он-то, рассказывают, по нечестью дерзнул состязаться с Аполлоном: урод с образцом, неотесок со знатоком, болван против бога. Музы и Минерва притворно взялись быть судьями, дабы надсмеяться над варварскими выходками этого чудища и чтобы дурь его не оставить без должного наказания. Но Марсий, не понимая, что над ним издеваются (а не то ли главный признак глупости?), прежде чем дунуть в свои флейты, изрыгнул на своем варварском наречии некий бред в похвальбу себе, — что вот, мол, он и с гривой косматой, и с грудью волосатой, и с бородой сваляной, и в искусстве только флейтист, и в фортуне только изгой; Аполлона же — смех сказать! — поносил за все противоположные тому достоинства — Аполлон-де и кудрями крут, и щеками пригож, и телом прегладок, и в искусстве многосведущ, и фортуной не обделен. «Начнем с того, — говорит Марсий, — что локоны его — наперед и продольными начесами оглаженные и на козий жир напомаженные завитулечки и висюлечки, тело все до крайности привлекательно, члены точеные, язык прорицающий, хоть прозой, хоть стихами; но что из того, что и одежда тонкотканая, на ощупь нежная, пурпуром лучащаяся? что и лира его золотом ослепляет, слоновой костью блистает, драгоценными камнями сверкает? что и распевает он по-приятнейшему да по-ученейшему? Все это, — заключил Марсий, — пустяки! не к доблести оправа, а к роскоши приправа». А в противовес впереди себя выказывал, как наипримерное зрелище, собственные телесные стати. Смеялись Музы, когда услыхали, что Аполлону такое в порок вменяется, чего всякий мудрец добивается; и флейтиста того, поверженного в борьбе, освежеванного, как медведь двуногий, голым мясом и внутренностями навыворот оставили. Так Марсий себе казнь пропел и пропал. Однако же и Аполлону столь унизительная победа в укор.

4.432 Был и еще флейтист, Антигенид,433 источающих мед мелодий составитель и во всех ладах искусный исполнитель, будь то эолийский бесхитростный, либо ионийский затейливый, либо лидийский жалобный, либо фригийский божественный, либо дорийский воинственный. Так вот, он, будучи в искусстве флейты из первых знаменит, говорил, что ни от чего так не страдает, не сжимается внутренне духом и умом, нежели когда слышит, как его званием — флейтист — одинаково именуют и тех, кто дудит на похоронных обрядах. Но он стерпел бы более равнодушно такую одинаковость обозначений, когда б поглядел мимов: он заметил бы, что там почти одинаковой порфирой облечены и те, кто изображает властелинов, и те, кого бьют. Так же и в наших гладиаторских зрелищах: и здесь бы он увидел, как человек восседает на почетном месте и — человек же — сражается. Тога подобает и свадьбе и погребению, и покойника обертывают в тот же самый плащ-паллий,434 каким окутываются философы.