Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - Николай Любимов

В 30-м году поступавших в высшие учебные заведения экзаменовали только по предметам, которые они избрали своей специальностью. Летом я выдержал экзамен на переводческий факультет Московского института новых языков. Учебный год начинался в первых числах октября.

…Я уезжал из Перемышля – в сущности, навсегда, хотя в тот день я не в силах был это себе представить – с горестным счастьем в душе. И горе отрыва от жизни привычной торжествовало над счастьем отлета в новую жизнь.

…По обеим сторонам дороги золотела, багрянела, горела, пламенела, рдела листвою, ало пылала, полыхала закатом Осень. И казалось мне, что это лучшая, самая юная пора моей молодости зажгла многоцветные, праздничные, прощальные огни.

Москва, октябрь – ноябрь 1970

Часть вторая

…как трудно найти человека с широким кругозором, напоминающим тот беспредельный простор, воздухом которого вы дышите на берегу моря! Я знал таких людей – их уже нет в живых.

Все души милых на высоких звездах…

Москва

Недосыпая, недолюбяМолодость наша шла.

…в какой только рай нас погонят тогда?

…И вот я московский студент. Я сравнительно скоро научился нырять в толчею на улицах и плыть в ней так, чтобы по возможности не сталкиваться со встречными и не задевать обгоняемых, Я научился висеть на подножках трамваев и автобусов, ввинчиваться в пробку, образуемую стоящими в проходе, и, работая плечами и локтями, протискиваться к выходу. Меня скоро перестал раздражать почти непрерывный, злобный звон наступавших друг другу на пятки трамваев и собачий визг их колес на поворотах.

Перенаселенность города москвичи уже тогда ощущали на своих боках. Москва была не приспособлена к тому, чтобы стать столицей. Революция расплодила в ней великов множество учреждений – от народных комиссариатов и институтов до курсов и домоуправлений. В начале НЭПа сюда хлынули жители провинциальных городов. В «год великого перелома» сюда бежала от коллективизации и от раскулачивания крестьяне, устраивались дворниками, устраивались на производстве, ютились в промозглых подвалах, в холодных бараках. Городской трамвай не справлялся с перевозкой толп. Постоянные, мучительно долго рассасывавшиеся заторы на трамвайных путях, редко ходившие автобусы испытывали терпение спешивших домой, промерзших, изжарившихся на солнце, "промокших под дождем рабочих и служащих. Трамваи извивались красными змеями, останавливались, ползли дальше, снова останавливались. Ежевечерне обвивали они безнадежно неподвижным кольцом Лубянскую площадь, через которую лежал мой путь в институт.

Пестрое зрелище являла тогда собою Москва. На ее кривоколенных улицах еще кое-где доживали НЭП, военный коммунизм, Россия дореволюционная. Было что-то патриархально-провинциальное в толстозадых кутафьях-стрелочницах, при приближении трамвая переводивших стрелку и вновь усаживавшихся около рельсов на складные стулья. Еще существовали китайские прачечные. Китайцы торговали на Сухаревском толкучем рынке чаем, который в магазинах «выдавали» теперь гомеопатическими дозами по карточкам. А на бульварах «ходи» торговали чертиками «уйди-уйди». На углу Кузнецкого и Петровки играл слепой скрипач, в холода повязывавший голову платком. Его картуз лежал на тротуаре, и туда сердобольные прохожие бросали мелочь. В крытом проходе между Театральным проездом и Никольской, близ памятника Первопечатнику просил милостыню бронзоволикий старик с седыми космами по плечам. На груди у него висела дощечка с надписью: «Герой Севастополя». По Кузнецкому мосту, по правой стороне, если идти от Тверской, важно шагал от Рождественки до Неглинки величественный еврей и убежденно картавил:

– Гарантиро́ванное срэдство от мозолей, бородавок и пота ног! Гарантиро́ванное срэдство от мозолей, бородавок и пота ног!

Его перекрикивала разбитная бабенка – как видно, гроза своих соседей по квартире:

– Капсюли, капсюли для примусей! Капсюли, капсюли для примусей!

Беспризорники все еще разъезжали на трамвайных буферах, зимой грелись у асфальтовых котлов, пели в трамваях – чаще всего дуэтом, он и она, – мещанские романсы вчерашней и позавчерашней выпечки:

Как на кладбище на ВаганьковскомОтец дочку зарезал свою…

Или – особенно серьезно и уныло:

Цыпленок жареный,Цыпленок пареныйПошел на рынок торговать.Его поймали,Арестовали,Патент велели показать.…………………………….Я на бочке сижу,А под бочкой склянка.Мой муж коммунист,А я спекулянка.

Вечером отворишь дверь с улицы – из подъезда так и шибанет в нос табачным дымом, запахом грязного белья, давно не мытого тела.

Значит, здесь, у батареи парового отопления, расположились на ночь беспризорники.

Как-то я, скользнув взглядом по ночлежникам и в полутьме не рассмотрев их, неплотно притворил за собой дверь. Меня окликнул хрипловатый женский голос:

– Гражданин! А дверь за вами Пушкин закрывать будет?

Я оглянулся и только тут увидел в компании двух приятелей тоненькую девушку, почти девочку, с измятым уже лицом и наглым взглядом больших печальных глаз. Правую руку она поставила на колено, с привычным, как видно, ухарством зажав между пальцами папиросу.

Советскую действительность уже тогда в нескольких словах охарактеризовал драматург Николай Эрдман, автор басни «Златые дни», за каковую, купно с другими баснями, его сослали в Сибирь:

Один поэт, свой путь освоить силясь,Хоть не был Пушкину сродни,Вскричал: «Куда вы удалились,Моей весны златые дни?»Златые дни ответствовали так:«Но как же нам не удалиться,Когда у вас такой бардак,И вообще черт знает что творится?»

МоральЗлатые дни в отсталости своейНе понимают наших дней.

С конца 29-го года учреждения и предприятия перешли на «пятидневку-непрерывку»: учреждения и предприятия работали непрерывно, но у каждого рабочего и служащего был через каждые четыре дня свой «выходной день». В учебных заведениях были свои «выходные дни» у классов, «семестров», курсов.

Переход с семидневки на пятидневку влетел государству в копеечку с коньком и всюду вызвал отчаянную неразбериху. Однажды в Художественном театре после первого действия не задернулась одна половина занавеса. Тот, кто ведал «выходными днями», напутал: дал «выходной день» машинисту сцены и никем его не заменил. Кутерьма пошла и в домашних очагах: родители свободны, дети в школе; муж на службе, жена свободна.