Избранное. Том I-II. Религия, культура, литература - Томас Элиот

Природная не может погрешать;

Вторая может целью ошибиться,

Не в меру скудной иль чрезмерной стать.

Пока она к высокому стремится

А в низком за предел не перешла,

Дурным усладам нет причин родиться;

Но где она идет стезею зла

Иль блага жаждет слишком мало,

Там тварь завет творца не соблюла.

Отсюда ясно, что любовь — начало

Как всякого похвального плода,

Так и всего, за что карать пристало".

Я отвел много места цитированию этих двух пассажей, поскольку подозреваю обычного читателя в склонности пропустить их, считая, что они предназначены исключительно для специалистов, а не для простых любителей поэзии, и что для их понимания требуются какие-то специальные философские познания. И все же, нет никакой необходимости прослеживать историю этой выраженной в стихах теории души, начиная с аристотелева трактата "О душе"[272], чтобы прочувствовать заключенную в ней поэзию. Более того, приписывая ей исключительно философский смысл, мы рискуем потерять из виду ее поэтическую красоту. Философия, с которой мы здесь имеем дело, — это философия поэтического мира.

Однако, достигнув песни XXVII, мы оставляем область наказания и область диалектики и приближаемся к пределам райским. Последние песни уже несут на себе отблески "Рая" и предуготавливают нас к ним. Они стремительно движутся вперед без отклонений и остановок. Все три поэта, Вергилий, Стаций и Данте проходят сквозь огненную стену, отделяющую Чистилище от Земного Рая. Вергилий отпускает Данте, которому в дальнейшем предстоит путь с проводником более высокого порядка, со словами:

Non aspettar mio dir piu, ne mio cenno.

Libero, dritto e sano e tuo arbitrio,

e fallo fora non fare a suo senno

per ch'io te sopra te corono e mitrio.

Отныне уст я больше не открою;

Свободен, прям и здрав твой дух; во всем

Судья ты сам; я над самим собою

Тебя венчаю митрой и венцом.

Это означает, что Данте достиг теперь необходимого для дальнейшего путешествия статуса блаженного, поскольку политические и церковные организации необходимы лишь в силу несовершенства человеческой воли. В пределах Земного Рая Данте встречает даму по имени Мательда, чья истинная сущность поначалу нас не должна волновать:

una donna soletta, che si gia

cantando ed iscegliendo fior da fiore,

ondy era pinta tutta la sua via.

Явилась женщина, и шла одна,

И пела, отбирая цвет от цвета,

Которых там пестрела пелена.

После разговора с Мательдой, объясняющей природу и назначение места, где они находятся, следует "Мистическая процессия"[273]. Кому не по душе даже не то, что обычно зовется процессиями, но и серьезные церемониалы королевской власти, церкви, государственных похорон, тем процессии и церемонии, происходящие здесь и изображенные далее в песнях "Рая" покажутся просто скучными. Еще более это касается тех немногих, кою не трогает великолепие Откровения св. Иоанна[274]. Происходящее здесь относится к миру, который я называю высоким видением; что же до современного мира, то он, похоже, способен породить лишь низкие виденья. Я сам сумел его принять не без внутреннею сопротивления. Существовало по меньшей мере два предубеждения. Одно было направлено против прерафаэлитской образности[275], что вполне естественно для человека моего поколения и, возможно, для нескольких последующих. Другое предубеждение, непосредственно связанное с финалом "Чистилища" и целиком с "Раем", состояло в том, что поэзию полагалось находить не только через страдание, но самый материал для нее должен был заключаться в страдании. Остальное считалось благодушием, оптимизмом и беспечностью; сами же эти слова символизировали собою все, что представлялось столь ненавистным в XIX в. Мне понадобилось много лет для осознания, что состояния преображения и святости, описываемые Данте, отстоят гораздо дальше от так называемого благодушия, чем даже противостоящее благодушию ощущение проклятости. Достаточно мелочи, чтобы оттолкнуть человека: "Небесная избранница" Россетти[276], сначала захватившая меня, а потом отвратившая, на мною лет задержала мое восприятие Беатриче.

Песнь XXX "Чистилища" полностью понять невозможно без знакомства с "Новой Жизнью"[277], которую, по моему мнению, следует читать после "Божественной Комедии". Но мы, по крайней мере, можем приблизиться к пониманию того, как искусно Данте описывает возрождение старой страсти и переход ее в новое чувство, происходящее в новой ситуации, которая придает всему этому особый смысл, масштаб и значение.

sopra candidovel cinta d'oliva

donna m 'apparve, sotto verde manto,

vestita di color diflamma viva.

E lo spirito mio, che gua cotanto

tempo era stato che alia sua presenza

non era di stupor, tremando, affranto,

senza degli ochhi aver piu conoscenza,

per occulta virtu che da lei mosse

d 'antico amor senti la gran potenza.

Tosto che nella vista mi percosse

I'alta virtu, che gia m 'avea trafltto

primo ch 'io fuor dipuerizia fosse,

volsimi alia sinistra col rispitto

col quale il fantolin corre alia mamma,

quando ha paura о quando egli e ajflitto,

per dicere a Virgilio: "Men che dramma

di sangue m' e rimaso, che non tremi;

conosco i segni dell' antica fiamma".

В венке олив, под белым покрывалом,

Предстала женщина, облачена

В зеленый плащ и в платье огне-алом.

И дух мой, — хоть умчались времена,

Когда его ввергала в содроганье

Одним своим присутствием она,

А здесь неполным было созерцанье, —

Пред тайной силой, шедшей от нее,

Былой любви изведал обаянье.

Едва в лицо ударила мое

Та сила, чье, став отроком, я вскоре

Разящее почуял острие,

Я глянул влево, — с той мольбой во взоре,

С какой ребенок ищет мать свою

И к ней бежит в испуге или в горе, —

Сказать Вергилию: "Всю кровь мою

Пронизывает трепет несказанный:

Следы огня былого узнаю"!

В диалоге, который следует, мы видим страстный конфликт старого и нового чувства, усилие и победу нового самоотречения, превосходящего то отречение от чувства, которое произошло у могилы, поскольку это отречение от чувств, сохранившихся по ту сторону могилы. В каком-то смысле эти песни — самые наполненные личным чувством во всей поэме. В песнях "Рая" сам Данте, за исключением эпизода с Каччагвидой[278], оказывается либо де-, либо супер-персонализированным; в этих же трех песнях "Чистилища" Беатриче явлена более четко, чем в песнях "Рая". Однако тема Беатриче важна для понимания всего целого не потому, что нам следует знать биографию Данте, как, скажем, историю любви Вагнера к Матильде Везендонк, бросающую отсвет на "Тристана"[279], но из-за философии, которую Данте вкладывает в эту тему. Она, впрочем, более связана с нашим разбором "Новой Жизни".

"Чистилище" — особенно трудная часть поэмы, поскольку оно является частью переходной; одно дело "Ад", воспринимающийся сравнительно легко, другое — "Рай", в целом более трудный, чем "Чистилище", из-за своей необычайной цельности. Но если нам удастся уловить общее для них чувство, ни одна часть не будет трудной. "Чистилище" местами может показаться суховатым, "Рай" — никогда^ он либо непостижим, либо безмерно восхитителен. За исключением эпизода с Каччагвидой, — вполне простительного проявления семейных и личных привязанностей, да и к тому же прекрасного в поэтическом отношении, — он не имеет эпизодического построения. Все прочие его персонажи обладают самой безупречной репутацией. Поначалу они кажутся не настолько отчетливо прорисованными, как предыдущие, не достигшие святости люди; при всем внешнем разнообразии их изображение производит впечатление изначально монотонных вариаций на достаточно пресную тему святости. Все дело в постепенном приспособлении нашего зрения. Ведь во всех нас (осознанно или нет) кроется предубеждение против святости как материала поэзии. Ни XVII, ни XIX столетие ничего о ней не знали; даже Шелли, хорошо знакомый с Данте и к концу жизни начавший извлекать из этого пользу, Шелли, единственный из английских поэтов XIX в., сумевший сделать хотя бы несколько шагов по его пути[280], даже он заявлял: наши сладчайшие песни — это те, что говорят о печали. Если ранние произведения Данте и могли утвердить Шелли в этой мысли, "Рай" порождает нечто, ей полностью противоположное, хотя природа этого противополагания совсем иная, чем в философии Браунинга[281].