Кровь страсти – какой ты группы? - Виорэль Михайлович Ломов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эта повесть, посвященная пребыванию сатаны в Москве и борьбе героя произведения за душу возлюбленной, оказавшейся во власти дьявола, попалась Булгакову, и каково же было удивление Михаила Афанасьевича, когда он увидел, что чаяновский герой носит его фамилию.
Это настолько поразило писателя, что подтолкнуло к созданию собственного произведения, где он продолжил борьбу своего однофамильца, только совсем в другом русле.
Позднее с филологической достоверностью установили, что Булгаков читал повесть много раз – и не для того, чтобы увидеть напечатанной свою фамилию, а чтобы окунуться в атмосферу чаяновской фантасмагории и почувствовать творческий импульс для создания собственной дьяволиады.
В этом смысле Чаянова, новатора романтической прозы XX в., можно вполне назвать Протобулгаковым.
Повторенный в сочинениях Булгакова, именно Чаянов видится непревзойденным Мастером, воссоздающим поразительно достоверный быт и дух мистического мира Москвы, утверждавшим, «что всякий уважающий себя город должен иметь некоторую украшающую его Гофманиаду».
Термин «документальная фантастика» применительно к прозе Чаянова первым употребил московский писатель В.Б. Муравьев, председатель Комиссии «Старая Москва», разумея под ним «сочетание реализма и фантастики».
Тонкий ценитель творчества писателя, знаток Москвы, ее истории и архитектоники, Муравьев поясняет: «Исторический фон повестей Чаянова необычайно точен: это относится к топографии Москвы, к названиям церквей и общественных зданий, к реальности маршрутов блужданий фантастических героев повестей по столице и к именам исторических личностей того времени: артистов, профессоров, вельмож и трактирщиков… И в этом исторически достоверном мире развертываются фантастические события».
«Мистическим реализмом» чаяновские повести вроде как никто еще не называл. А если называл – то и к лучшему. В Латинской Америке мистический реализм именуют «магическим», но это сути не меняет.
Кстати, все повести, которые можно отнести к данному жанру, написаны Чаяновым еще до рождения этого термина в 1931 г. французским критиком Э. Жаду, и тем более, задолго до писателей, связавших с ним свое творчество в 1960-е гг. – Х.Л. Борхеса, Х. Кортасара, Г.Г. Маркеса, М.А. Астуриаса и др.
Справочники и энциклопедии преподносят мистический реализм как «художественный метод, в котором магические элементы включены в реалистическую картину мира».
Впрочем, жизнь сама по себе – сплошь магический реализм. При внимательном отношении к реальному миру, в нем обязательно разглядишь, хотя и не объяснишь присутствие этих самых «магических элементов». Вот это-то – присутствие и невозможность объяснения присутствия магии и составляет суть, нерв магического реализма и всего творчества Чаянова.
О чем же романтические повести Чаянова?
Если коротко – о пределах власти над личностью человека подсознательных сил, о соблазнах человека и его борьбе (или не-борьбе) с ними.
Причем все соблазны и борьба происходят исключительно в Москве.
«История парикмахерской куклы, или Последняя любовь московского архитектора М.», посвященная «памяти великого магистра Эрнеста Теодора Амадея Гофмана», рассказывает о любви героя к кукле, его погоне за наслаждением, растрате своей личности на мишуру. Действие «Истории парикмахерской куклы» происходит в начале XX в.
«Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии», по мнению критиков, является «беллетризованным изложением взглядов автора на переустройство экономики социалистической России на основе с.-х. кооперации». Повесть переносит читателя в 1984 г.
«Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей. Романтическая повесть, написанная ботаником Х., иллюстрированная Фитопатологом У.» посвящена теме управления человеческими душами. События, описанные в этой, как и в других повестях Чаянова, лежат в русле большинства произведений классиков этого жанра – Э.Т.А. Гофмана, А.С. Пушкина, А.А. Бестужева-Марлинского, М.Н. Загоскина, В.Ф. Одоевского, Антония Погорельского, В.П. Титова, и относятся, соответственно, к концу XVIII – началу XIX века.
«Венецианское зеркало, или Диковинные похождения стеклянного человека» на первое место выводит тему двойничества, власти тени над жизнью человека, попавшего в зеркальный, стеклянный мир. Действие «Венецианского зеркала» происходит в начале XX в.
«Необычайные, но истинные приключения графа Федора Михайловича Бутурлина, описанные по семейным преданиям московским Ботаником Х. и иллюстрированные Фитопатологом У» рассказывает об испытаниях человеческой души, захваченной роком, о продаже души дьяволу. (Конец XVIII – начало XIX в.).
«Юлия, или Встречи под Новодевичьим. Романтическая повесть, написанная московским Ботаником Х. и иллюстрированная Алексеем Кравченко» «поднимает вопрос о попытках создания человека, о посягании на божественный промысел». (Конец XVIII – начало XIX в.).
Все повести, кроме «Путешествия моего брата Алексея…», опубликованного в Госиздате, выходили в редакции автора.
***
P.S. В своей социальной утопии Чаянов рассказал о социалистическом будущем нашей страны в 1984 г. Этот же год выбрал и Д. Оруэлл для его знаменитой антиутопии. В 1984 г. чаяновская мечта была почти реализована, хотя, увы, так и осталась утопией.
И все же – это куда выше, чем антиутопия Оруэлла, которая лишает человека последнего – Надежды в этом безнадежном мире, где зло окончательно побеждает добро.
В этом, быть может, и состоит коренное отличие настоящей русской литературы от западноевропейской.
Пастораль
Припозднившийся сосед
Перейра на электричку в 20-20 опоздал, следующая была только в 21-45, так что к своему обществу он добрался лишь к одиннадцати часам. День был будний, погода не баловала, в вагоне народу немного и те пенсионеры да алкаши с бомжами. Где-то на полпути несколько граждан взяли друг друга за грудки, и вышли в тамбур. С площадки донеслись шум, крики. Публика дремала. Не трогают – и славненько! Но всё равно было тревожно. Перейра чувствовал себя неуютно.
На входе в общество мимо него из кустов ломануло что-то темное, похоже, псина. Днем по городскому радио передали, что в соседнем обществе две собаки напали на дачниц, одну загрызли до смерти, а другой отгрызли руку. Перейра струхнул и на всякий случай безответно пнул тьму ногами. Пустота больно отдалась в спине. Пожалел, что не захватил с собой фонарик и не подобрал по пути палку или булыжник. На повороте к своей улочке прямо над ухом раздалось, как гром небесный:
– Припозднился, сосед! Здорово!
Перейра глянул в сторону голоса и ничего не увидел, голос был, но без облика.
– Здорово, – пробормотал он и пощупал темноту рукой. В темноте ничего не осязалось.
– Я тут, – раздался голос свыше. – В гамаке. Из старого бредня. Классно придумал?
Перейра задрал голову – между двумя березами темнело что-то.
– Это ты, что ль, Валентин?
– А-то кто же?! – заржал тот. – Ворона! Кар! Кар!
– Да тихо ты! Разбудишь всех.
– Разбудишь их! – заорал Валентин и вдруг грянул: – Вечерний звон! Вечерний звон!!!
Перейра уже подходил к дому, когда поющему Валентину стали
