Предсмертные слова - Вадим Арбенин

«Счастлив, счастлив умереть за царя!» — задыхался от распиравшего его верноподданнического чувства российский премьер-министр ПЁТР АРКАДЬЕВИЧ СТОЛЫПИН, раненный двумя пулями Мордыхая (Дмитрия) Гершовича Богрова в Киевском оперном театре. Там давали новую постановку парадного спектакля «Сказка о царе Салтане» по случаю 50-й годовщины отмены в России крепостного права. В антракте между вторым и третьим актами Столыпин стоял перед опустевшим партером в вольной позе спиной к оркестру и беседовал с одним из знакомых. С кресла № 406 в 18 ряду партера поднялся неизвестный молодой человек в парадном чёрном фраке и, приблизившись к премьеру, дважды выстрелил в него из восьмизарядного револьвера «браунинг», прикрытого театральной программкой. От мгновенной смерти Столыпина спас крест Святого Владимира — именно в него угодила вторая, надпиленная пуля, нацеленная прямо в сердце, и, отрикошетив от ордена, ушла в подбрюшье, разорвав печень. Премьер нашёл ещё в себе силы положить на обитый красным бархатом барьер оркестровой ямы фуражку и перчатки и расстегнуть белый сюртук. Увидев густо залитый кровью жилет, тоже белый, он грузно опустился в кресло № 5 первого ряда и отрешённо махнул рукой: «Всё кончено». Затем повернулся к опустевшей генерал-губернаторской ложе, где до этого сидел Николай Второй со старшими цесаревнами Ольгой и Татьяной, и произнёс: «Не ходи сюда». И, уже обессиленный, слабо взмахнул рукой. «Будто хотел перекрестить воздух», — запишет позднее царь в дневнике. Говорят, что часами ранее, когда Столыпин подъезжал в открытой коляске к театру, какой-то поп-расстрига в чёрном платье кликушествовал в толпе: «Смерть едет! Смерть за Петром едет!» Умирая на руках жены в хирургической лечебнице братьев Маковских, Столыпин говорил ей, задыхаясь, слабым голосом: «Не плачь, Олюшка. Я знал, что меня убьют. Агенты охранки… Смерть незаметно подкрадывалась ко мне» (Он уже пережил одиннадцать покушений на него.) А потом попросил: «Зажгите все огни… Света… Света… Поднимите меня выше…» На календаре Истории стояла осень 1911 года. Столыпин уже давно завещал похоронить себя там, где его убьют.

Вот и отчаянный бомбометатель, эсер ИВАН ПЛАТОНОВИЧ КАЛЯЕВ, убийца военного генерал-губернатора Москвы Сергея Александровича, перед повешением в Шлиссельбургской крепости, с петлей на шее, огласил своё последнее слово: «Я счастлив за себя, что с полным самообладанием могу отнестись к своему концу». Четвертого февраля 1905 года Каляев бросил возле Никольских ворот Московского Кремля бомбу в экипаж градоначальника, дяди царя, разорвав его тело на куски, — сердце великого князя было найдено потом на крыше одного из кремлёвских зданий и погребено в Алексеевском храме Чудова монастыря. И при аресте Каляев заявил: «Я счастлив, что исполнил долг, который лежал на всей России!»

«О, как я счастлив!» — говорил легендарный основатель «Русских сезонов» за рубежом СЕРГЕЙ ПАВЛОВИЧ ДЯГИЛЕВ, сгорая от неизвестной болезни в номере на пятом этаже гостиницы «Бей-де-Мер» на острове Лидо в Венеции. Он только что в последний раз пришёл в себя, выйдя из бредового состояния, и увидел перед собой навестившую его обожательницу и покровительницу Мисю Серт. «Как тебе, мой единственный и верный друг Мися, идёт белый цвет. Носи всегда белое». И вдруг, почему-то перейдя на русский язык, сказал ей: «Мне кажется, словно я пьян… Но счастлив я был только в детстве…» Его голова поникла, и первый луч взошедшего солнца осветил две огромные слезы, скатившиеся по лицу Сергея Павловича. «Это конец», — подошёл доктор Бидали. Так закончился для Дягилева 57-й год его жизни и 22-й сезон его труппы «Русский балет». Буквально за день до кончины он потребовал, чтобы его переложили на другую постель, что, по старому русскому поверью, предвещает близкую смерть. После службы в церкви святого Георгия усыпанный цветами гроб с прахом Дягилева в сопровождении четырёх чёрных гондол перевезли на русское кладбище острова Сан-Микеле. На его памятнике выбиты слова самого мэтра: «Венеция, постоянная вдохновительница наших успокоений».

В час пополудни министр внутренних дел Российской империи ДМИТРИЙ СЕРГЕЕВИЧ СИПЯГИН вошёл в подъезд Мариинского дворца. Когда с помощью швейцара он снимал шубу, к нему подошёл молодой человек в военной форме адъютанта и подал ему запечатанный пакет: «От его императорского высочества». После чего спокойно вынул бельгийский револьвер тяжёлого боя и дважды выстрелил в министра. Смертельно раненный в полость живота и шею, тучный Сипягин повалился на пол, а террорист (это был исключённый из Киевского университета студент Степан Балмашов) склонился над ним и процедил: «Не будешь больше писать циркуляры». Первыми словами министра, когда он очнулся, были: «Послали ли за женой?..» А потом, то проваливаясь в глубокий обморок, то приходя в себя на короткое время, всё говорил: «Сообщите государю… Скажите государю, что я умираю за него… Желаю ему здоровья… Желаю счастья его Императорскому Величеству… И я счастлив…»

«Никогда в жизни ещё не было мне так хорошо», — сказал жене, Гедвиге Понтусовне, баловень судьбы и любимец женщин ГУСТАВ МОРИЦ АРМФЕЛЬД, шведский генерал, дипломат и царский сановник на русской службе, и умер с наступлением вечерних сумерек после краткой агонии. Весь день перед кончиной он провёл на балконе дачи, любуясь богатой природой Царского Села. Вот так, лучшим днём в его жизни стал день смерти!

«Никогда ещё не чувствовал себя так хорошо», — теми же словами, что и Армфельд, закончил свою жизнь и известный американский киноактёр ДУГЛАС ФЭРБЕНКС.

«Не было более счастливого и мирного дня в моей жизни», — прошептал дочери Аделаиде ЛЮДОВИК ПЯТНАДЦАТЫЙ ОБОЖАЕМЫЙ, прямой потомок Людовика Святого. С распухшим, почти чёрным лицом («лицом мавра или головой негра»), мучимый «дряблостью мысли и страсти», король умирал от чёрной оспы. Он заразился ею неделей ранее в своей опочивальне, «испытав непомерное удовольствие» от близости с красивой юной дочерью дворцового столяра, не достигшей ещё зрелого возраста и носившей в себе зародыш этой болезни. Людовик лежал на узкой походной койке посреди спальни, спокойный и даже весёлый. В комнате с распахнутыми настежь окнами было всё же нестерпимо жарко — в ней горели десятки свечей — и стояла мёртвая тишина: все придворные разбежались подальше от больного короля. Но три дочери Людовика, не переболевшие оспой, несмотря на предупреждения врачей, не отходили от умирающего отца. «Как вы прелестны, — говорил им распутнейший король Франции, хотя оспа уже изъела ему веки и он не мог видеть. — Но к чему вас так много? Король уж стар, и одной женщины ему вполне хватает…» И тут же приказал позвать свою фаворитку: «Пошлите за мадам дю Барри». — «Она покинула Версаль, сир», — ответил ему мажордом Лаборде. «Куда же она уехала?» — «В Рёй, сир» — «Как, уже?» — пробормотал Людовик, и две крупные слезы скатились по его щекам, покрытым бубонными нарывами. Потом еле слышно сказал кардиналу: «Я прошу у Бога прощения за нанесённые нации обиды и тот дурной пример, который явил моему народу». Он умер, и на окне его спальни слуги зажгли одинокую свечу. Таков был обычай династии Бурбонов: свеча на окне — кончилось старое царствование.