Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей - Дмитрий Евгеньевич Сагайдак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Такой «воспитатель» может привить детям только самое худшее, антиобщественное, антиморальное. Его кредо — культивирование преступности и порочности, ханжества и лицемерия. Его оружие — грубость и подлость.
«Человек человеку — волк» — его отправное начало во всём, что он делает, чем живёт.
И как не могут понять люди, которым вверены жизни и судьбы детей, что такой «воспитатель» может только калечить ребят, убивать в них всё непосредственное, доброе, человечное, а взамен — укреплять в них страх перед любой силой, душевную неуравновешенность, полное игнорирование порочности своих поступков. Ведь он создаёт из них своё подобие, таких же, как он сам, озлобленных, диких, тупых преступников.
Неужели гуманистические основы нашего законодательства, направленные в первую очередь на исправление человека, даже преступника, имеют хотя бы отдалённое сходство с приёмами и методами, применяемыми такого рода «воспитателями», которые используют любые способы и методы воздействия к созданию неполноценных и даже вредных для общества людей. Нужно быть слепым или подлым человеком, чтобы не видеть методичности и извращённости этих «воспитателей», которые берут на вооружение всё: и повседневные угрозы, иезуитскую дружбу и ласку, коварную хитрость, посулы сытой, богатой жизни, ненависть к людям, безжалостность к окружающим.
А вот тюремная администрация, прокурорский надзор, многие тысячи людей правосудия и тех, кто над ними, этого не хотят видеть.
Вполне; уместно сказать здесь, что не случайно воры, убийцы, рецидивисты получили кличку «друзья народа». Эта кличка дана, чтобы подчеркнуть неправомерность использования администрацией в качестве «воспитателей», нарядчиков, комендантов, работников КВЧ. Вполне логичнее и правильнее было бы назвать их «друзьями тюремщиков».
Одна из прогулок, к нашему удивлению, сильно затянулась и продолжалась вместо двадцати минут свыше часа, чему мы были очень рады. На прогулку нас водили отдельно от малышей и приводили в камеру после них. Чаще всего малолеток на прогулку вообще не водили из-за их отказа. А в этот день они изъявили согласие и даже требовали её. Когда были открыты двери камеры, часть малышей оказалась на крыше тюрьмы, а другая часть связала избитого ими надзирателя, дежурившего по коридору. Вооружившись досками от нар, разбитых в одной из соседних камер, малолетки в течение длительного времени не пропускали в коридор всполошившихся надзирателей.
Подняться на крышу по пожарной лестнице смельчаков из надзора не нашлось, несмотря на настойчивые призывы оперуполномоченного совершить этот «подвиг». Только вызванная из города пожарная команда, окатывая ребят из брандспойтов холодной водой, потушила разбушевавшуюся стихию.
О подготовке этой акции мы, конечно, не имели ни малейшего представления, нас в это не посвящали и к участию не приглашали. Да вряд ли это готовилось загодя, скорее всё вышло стихийно, но довольно внушительно, если бы не было похоже на фарс в одном действии.
Чем это было вызвано, мы так и не узнали. Зачем им нужен был прокурор, которого они стогласо требовали с крыши, тоже осталось непонятным. Очевиднее всего, это было своеобразным подсознательным протестом против незаконных действий надзирателя, а может быть, и самого «воспитателя».
В камере с ними мы больше не были. Куда-то был переведён и их «воспитатель». Видимо, он не оправдал оказанного ему доверия, а мы, очевидно, были заподозрены в организации и подстрекательстве.
И всё же жаль ребят. Со многими из них мы сильно подружились. Мы не знаем, за что их посадили, они неохотно этим делятся и не любят этих вопросов. Подобные вопросы их настораживают — они замыкаются в себе и ты надолго, если не навсегда, лишаешься видеть их доверчивую детскую улыбку. А вот разговоры о маме, именно о маме, а не об отце, у многих вызывают непрошеные слёзы. В этих случаях они становились детьми и раскрывали всё то хорошее, чистое, не запятнанное злыми людьми, что в них ещё не успели вытравить из головы и сердца «воспитатели».
— Мамка у меня хорошая, добрая, а я, наверное, плохой!
— Чем же ты, Серёжа, плохой, почему ты так о себе думаешь?
— А ведь это я, в первую же ночь, как только вы к нам пришли, забралу тебя табаки не отдал, а ты ведь меня не обижал. Это мы вместе с Петькой деньги искали, а у вас их и не было.
— Вот ты взял у меня табак, а теперь жалеешь, что так поступил. А того ты и не знаешь, что я бы тебе покурить не дал, сколько бы ты ни просил. Теперь ты понял, кого жалеешь?
— А я тебя и не жалею, я себя. А тебя за что же жалеть? А что покурить бы не дал — тоже знаю. Меня мамка всегда била за табак, а я всё равно на неё не сержусь… потому что она добрая, потому что совсем не злая.
— А домой ты хочешь, Серёжа, к маме, ведь она, наверное, любит тебя и плачет, не зная, куда ты делся?
Ответа нет. Серёжа зарылся у меня в коленях и плечи его вздрагивают от рыданий. Это вместо ответа.
Что может быть выразительней такого ответа.
Но он уже стыдится своих слёз и, смахнув их грязным рукавом, неожиданно для меня заканчивает разговор:
— А вас, фашистов, нужно расстреливать… и… тебя тоже!
Подходит Петя и, шмыгая носом, не глядя на меня, тихо говорит:
— Дядя, расскажи про таинственный остров, ты же вчера обещал.
— Вчера обещал и вчера же рассказал, разве ты не слушал?
— А мы в карты играли и не слушали, а ребята говорят, что очень интересно.
— Второй раз рассказывать не стану. Если хочешь, расскажу про подводную лодку и про капитана Немо? Зови ребят!
…И начался пересказ «Двадцати тысяч лье под водой», с добавлениями от себя, выдумкой новых ситуаций, подчас несуразных и маловероятных. Рассказ сопровождает тишина. Сотни любопытных синих, карих, зелёных, как у кошки, и широко открытых глаз горят злыми огоньками, когда настигает героя беда, и щурятся от улыбок и смеха, когда герой побеждает, когда оправдывает их желания. Ручонки сжимаются в кулачки, чтобы помочь полюбившимся героям. Часами сидят и слушают.
Так могут слушать только дети. Так слушали меня в 1921-м году, тогда ещё комсомольца, ребята детского дома. Тяжёлый был год. Разруха. Голод в Поволжье; бросил сотни тысяч людей на Украину. Отцы, матери умирали, пухли от голода, а детей забирали мы в организованный нами детский дом. Государство помогало мало, было много других забот, да и нечем было помогать. С самого утра
