Плещут холодные волны - Василь Кучер

И вот однажды ночью он рванулся к крымским берегам, завязал там отчаянный бой, высадив десант на Керченском полуострове, а потом стал перебрасывать туда и Приморскую армию. «Началось! Оксана, ты слышишь, как дрожит земля? Мы уже идем. Крепись, родная, не сдавайся!» Павло представлял, как он бросится с матросами на эту каменистую землю и пойдет по ней до самого Севастополя. Но его снова не пустили на сушу. На крейсер стали прибывать раненые. Павло принимал их, делал перевязки, накладывал шины, бинтовал раны. Ему помогали терапевт, зубной врач и фельдшер с санитарами. А море ревело и стонало: начался шторм.

На крейсер с очередной партией раненых подняли матроса, который боролся со смертью. Спасти его могло только немедленное хирургическое вмешательство. Павло сразу это понял и приказал положить раненого на операционный стол.

Терапевт и зубной врач со страхом взглянули на Павла и онемели. Что он думает? На море такой шторм, в каютах все ходуном ходит, а он собирается делать операцию? С ума сошел! Да он же на ногах не устоит, а у него в руках скальпель...

— Надо! — сухо бросил Павло.

Рана была трудная, в грудь. Матрос потерял много крови.

— Приготовьте кровь для переливания, — приказал Заброда.

Ему уже надели маску и тонкие резиновые перчатки. Он взял в руки скальпель и приказал:

— Держите меня!

Терапевт с дантистом крепко обхватили его с двух сторон, и он склонился над раненым, которого держали два санитара.

Выбрав мгновение, когда палуба медленно клонилась назад, он расширил скальпелем рану и застыл на какую-то долю секунды, ожидая, пока крейсер выровняется. Вот и первый осколок. Выхватил его из горячего тела, бросил, не глядя, в блестящее ведро.

А волны бушевали и неистовствовали. Море словно решило во что бы то ни стало вырвать матроса из рук Павла и забрать себе. Оно было снова грозным и страшным, но Заброда его теперь не боялся. Он полностью ушел в работу, приспосабливаясь к переменчивому ритму моря. Только бы держали крепко, чтоб не пошатнуться, не сделать лишнего движения, и все будет хорошо.

— Пульс падает, — известил фельдшер.

— Дайте кровь, — взмахом руки приказал Павло и бросил в ведро второй осколок, который засел у самого сердца. Еще какое-то мгновение — и он коснулся бы острием нежной сердечной ткани.

Фельдшер наладил переливание крови. Медленно, неуклонно наполнялся пульс. Раненый оживал. Дышал. Боролся со смертью. Кровь поступала в тело по капле, давая ему силу жизни, словно сладкий чай, который так жадно на палубе чужого корабля глотал когда-то Павло.

А вокруг все гудело и содрогалось. И палуба, и обшивка крейсера, и тяжелые железные переборки — вся крейсерская артиллерия крупного калибра вступила в бой. Из-за этого грохота Павло уже не слышал, как тонко и жалобно вызванивали стеклянные пузырьки с лекарствами, как позвякивали хирургические инструменты в металлической коробке. Он только бросил взгляд на графин с водой, который стоял в мертвой подставке: вода в нем едва не расплескивалась через высокое узкое горлышко...

Павло быстро зашил глубокую рану. Жаль, что он не взглянул на часы и не заметил, сколько времени длилась операция. Первая его операция на палубе корабля в такой шторм. И никто из присутствующих не заметил этого. А жаль. Павло грузно сел на кругленький железный стульчик. Он тяжело дышал, на лбу блестели крупные капли пота. Ассистенты до сих пор не выпускали его из рук, боясь, чтобы он не упал от усталости и огромного напряжения.

— Да отпустите вы меня наконец! Отпустите, — устало сказал Заброда.

Жизнь матроса была спасена. Скоро он очнулся и попросил воды. Павло сам напоил его из длинноносого чайничка сладким чаем и, почувствовал в груди что-то теплое, радостное. Ему хотелось выбежать на палубу а всем рассказать о том, что он вырвал из холодных объятий смерти еще одного матроса, что он уже больше не сидит в тылу сложа руки, он снова на переднем крае борьбы со смертью...

Крейсер несколько раз подходил к крымским берегам, где кипели тяжелые бои, доставляя пополнение, боеприпасы и продовольствие, а в обратный рейс забирал раненых.

Но весь флот еще не мог идти в Севастополь, потому что море кишело якорными, магнитными и плавучими минами. В глубинах еще ходили вражеские подводные лодки, и, хотя торпедоносцы вели с ними бой, они перерезали все морские коммуникации. Ни один немец не ушел из Севастополя морем. Командиры торпедных катеров рассказывали, что они не могли подойти к Херсонесскому маяку — так много плавало в море немецких трупов.

Павло горевал, что не мог принять участия в этой справедливой расплате, и горькая досада снова начала сосать его сердце. Это наконец понял начальник санотдела и дал Павлу возможность побывать в Севастополе. Только добираться пришлось не по морю, как на это рассчитывал Павло, а по железной дороге, которую уже проложили заново до самого Симферополя.

Так Заброда оказался в Крыму, тревожный и онемевший от смешанного чувства радости и скорби. Радость принесла весть об освобождении Севастополя. Скорбь шевельнулась при воспоминании о тяжелых днях, которые он запомнил на всю жизнь.

И вот он стоит на этой многострадальной земле, щедро политой кровью его предков, чубатых запорожцев. На земле, которую прославили матросы трех революций, пронеся красное знамя с кораблей на сушу. На земле, которую овеяли неувядаемой славой его ровесники и побратимы в дни второй героической обороны Севастополя.

Эшелон мигом опустел. Матросов и солдат словно ветром сдуло, а Павло все стоял у края перрона, перебирая в памяти все, что с ним произошло после возвращения с чужбины. Да всего и за год не передумаешь. Напрасны старания. Старое не возвратится. Иди, браток, вперед. Там твой Севастополь.

Павло прошел вдоль перрона мимо разбитого здания вокзала и под обгоревшими тополями снова остановился. Тут линия, которая вела в Севастополь, обрывалась, рельсы были загнуты вверх, как полозья саней, а сверху даже скреплены двумя шпалами. Тупик, и все. Надолго ли? Нет.

Павло присел на шпалу, закурил. Его жизненный путь тоже уткнулся было в тупик. Из Москвы, из отдела кадров, пришла справка, в которой точно было сказано, что личное дело врача Павла Ивановича Заброды закрыто в тысяча девятьсот сорок втором году, в августе месяце, что он погиб в боях за Севастополь и снят с военного учета. Но пришлось разбить этот тупик, открыть снова Яичное дело. Так будет и с этими рельсами. Скоро и их раскуют. И побегут они снова к морю. И люди привыкнут к ним, скоро забудут обо всем и станут думать, что так было всегда.

Но, к сожалению, не все забывается. Павло чувствует: вовек ему не забыть того, что он испытал. Очень глубокие рубцы оставило море в его душе, трудно их заживлять. Если бы не люди, кажется, вовек не залечил бы эту рану. А. люди помогли. Они все могут, простые советские люди. И гору передвинуть, и реку повернуть в другое русло, и человека к жизни вернуть.

Люди. Первые дни Павло чувствовал буквально голод по людям, не мог наговориться с ними.

Но по-настоящему отогрелась его душа только в Туапсе, куда он приехал по месту своей новой службы и попал на квартиру к боцману Зотову. Старому боцману он не раз рассказывал о том, что произошло в море и на чужбине. Ничего не скрывал Павло, хоть потом и трудно ему становилось, потому что сызнова переживал все, что хотел забыть.

На квартире он постоянно держал под кроватью три банки рыбных консервов. И сам не мог объяснить — зачем. Если иногда съедал одну банку со старым боцманом, он тут же на следующий день приносил новую и клал под кровать.

— Зачем ты так, сынок? — спрашивал боцман.

— Пусть лежат, они есть не просят, — отмахивался Павло.

— Так, так, я тебя, кажется, понимаю, — вздыхал боцман.

— Ну так не спрашивайте, если понимаете, — сухо бросал Павло и выбегал из комнаты в сад, чтоб не продолжать этот неприятный разговор.

Боцман Зотов сначала удивлялся и даже пошел советоваться к знакомому врачу, но тот его успокоил: со временем это пройдет. И боцман стал еще пуще прежнего заботиться о судьбе квартиранта. Как только мог. Подушку новую где-то раздобыл ему из чистейшего пуха и незаметно подложил вместо слежавшейся и жесткой, набитой сеном. Мягкие тапочки сшил. Старенький, но еще не вытертый половик положил у кровати и повесил на окно большую штору: чтобы не било в глаза солнце, если Павло захочет днем соснуть часок. А когда уж уснет, боцман выходил из дому и садился на траве у ворот, чтоб остановить каждого, кто шел к Павлу.

— Нет. Ушел куда-то. Что ему передать?..

А охотников поговорить с Павлом было много. И свои, крейсерские, и знакомые моряки из штаба. Но боцман никого не пускал. Разве что вестового, если тот иногда приходил и немедленно звал врача на крейсер. Тогда боцман шел в дом и слегка тормошил Павла за плечо: