Том 2. Литературно-критические статьи, художественные произведения и собрание русских народных духовных стихов - Иван Васильевич Киреевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вульф был весь в музыке и в своих стихах. Его сведения в науках были довольно посредственны, на лекции ходил он лениво, впрочем, неохотно также разделял и забавы товарищей. Почти всегда задумчивый, с гитарой, он наиграл и надумал себе какой-то особенный мир из мечтательных звуков, из блестящих слов, из мудреных выдумок — и жил себе в этом мире один.
Меня любил он: охотно рассказывал мне свои мечты, играл свои фантазии и пел стихи. Признаюсь, что в этих доверенностях, несмотря на многое сумасбродное, я находил много поэтического.
Его внутренняя жизнь была не столько собранием чувств, сколько догадок сердечных. В детстве он был несчастлив: из большой семьи один сын нелюбимый, рано приобрел он убеждение, что жизнь настоящая не в обстоятельствах, а в мыслях и что от горя жизни можно укрыться в музыке и поэзии. С этою целью начал он строить себе храм убежища, как он выражался. В этом храме должно было соединиться все, что питает и греет душу, чего ищут, желают, куда идут надежды — все, что служит концом сердечных стремлений. И что бы ни касалось его воображения, тотчас же одевалось в мимику и переходило в слово. Он верил, что для всего на свете есть особенный перелив звуков и что есть какое-то слово, венец и основание всякого мышления, ключ ко всем тайнам, цель всех воздыханий человечества; что это слово незаметно для людей, потому что хранится высоко в сердце, выше, дальше внутреннего зрения; что там лежит оно несгораемо, в вечном огне из самых пламенных чувств, из горячих дум и раскаленных образов воображения человека; что к нему ведет воздушная лестница, составленная из сильных дум, из страстных звуков и сердечных вдохновений; что по ступеням этой лестницы скользят и восходят незримые духи, легкие тени, которые помогают душе; что все прекрасное на земле есть только бледный отблеск одного живого слова, горящего на высоте сердечной. Однако, смотря на прекрасное земное, можно, как бы смотря в зеркало, догадываться, откуда свет и где к нему дорога. Но горе тому, — говорил он, — кто примет зеркало за правду, если кто усомнится в правде, обманувшись в зеркале!
У меня в альбоме есть портрет Фридриха, посмотри его: этот листок я считаю одним из лучших моего портфеля».
Тут Леонард достал картину, на которой изображен был немецкий студент с распущенными волосами, которыми играл ветер, без галстука и с гитарой в руках. Он сидит под деревом; вокруг него разбросана светлая роща, которой ветви гнутся в одну сторону, и несколько цветущих кустарников, тоже смятых находящей бурей. Часть неба покрыта облаками, тучи несутся грядой, но лучи солнца еще ярко озаряют одну половину картины. Другая уже темна. Гроза начинается, но видно, что день был прекрасный. Вдали подымается радуга.
Все это заметно было с первого взгляда на Леонардовой картине. Но когда Палеолог стал вглядываться в нее подробнее, она вдруг приняла новый вид. Каждая часть в ней оживилась особенно, каждая черта кисти выражала какой-нибудь фантастический предмет. Облака были собранием бесчисленных лиц и теней: то крылатая женщина летит с распущенными волосами, то чудное здание распадается на части, но из обломков его образуются очерки новых существ, то горы, сотканные из разнообразных фигур — исполины, змеи, страшные чудовища и прекрасные девы — все вместе, один призрак сливается с другим, и все вместе составляют одну густую, бурную тучу.
Но не одно небо, не одни облака, также и деревья были оживлены. Каждая ветка, согнутая ветром, рисовала очерк теней, фигур; каждый промежуток в листьях обрисовывал лицо или чудовище; даже цветы на кустарниках, склоняясь к земле, обозначали какой-нибудь призрак.
Но в одном месте, где солнечный луч сквозь отверстие ветвей ярко падал на свежую зелень, пересекая дугу далекой радуги и образуя собою прозрачный столб светлой пыли, там, чуть заметно внимательному взору, подымалась в глубине света воздушная лестница, усеянная крылатыми тенями.
Между тем как Палеолог рассматривал картину, Леонард продолжал свой рассказ…
Часть II. Литературно-критические статьи и собрание русских народных духовных стихов П. В. Киреевского
Глава I. Литературно-критические статьи
§ 1. Изложение курса новогреческой литературы[256]
1.
В пятнадцатом столетии греки, согбенные под унизительным игом, погрязшие в невежестве и суеверии, изменением языка как бы отчужденные от наследия бессмертных творений предков своих, казалось, утратили печать знаменитого своего происхождения. По прошествии двух веков они начинают пробуждаться от долгого, тяжкого сна; некоторые лучи просвещения проникают в Грецию, изучение языка письменного останавливает возрастающее искажение словесного; народ снова обращается к блестящим своим воспоминаниям: знатнейшие граждане основывают училища и вводят знания европейские, из высших кругов общества образование нисходит в сословия низшие и невидимо готовит поколение героев, теперь с такою честию проливающих кровь свою за свободу отечества.
Г-н Ризо в своем курсе словесности предоставляет нам живую и занимательную картину сего возрождения Греции. Почитая словесность орудием к просвещению, писатель сей искусно разыскивает и излагает с ясностью, с жаром причины, пробудившие его соотечественников. Он показывает, как словесность то действует на умы, то покоряется их действию, и в таком колебании видит историю умственных потребностей народа, видит способ определить его нравственное состояние. Наконец, знакомя нас с писателями, коими Греция гордится, с гражданами, великодушным патриотизмом ускорившими ход просвещения, он доказывает, что восстание Греции, призываемое мольбами и усилиями мудрых и образованных мужей, было неизбежным следствием нравственного усовершенствования народа, а не действием фанатической черни, возмущенной умами беспокойными.
Начиная сочинение свое, г. Ризо думал посвятить немногие страницы сему предмету, но, увлеченный его прелестью, он дал свободу перу, и то, чему надлежало быть кратким введением, превратилось в самое творение. Никто, однако же, не подумает упрекнуть его в том, что он изменил заглавию книги. Если бы он распространил ее полным исчислением новогреческих писателей, разбором произведений или рассуждениями о их относительном достоинстве, то без сомнения возбудил бы менее любопытства и не мог бы дать вернейшего понятия о литературном состоянии своего отечества.
Г-н профессор Гумберт, издатель
