На диком бреге - Борис Полевой

— Семерочка, не в службу, а в дружбу запиши-ка там у себя: я с утра на домостроительном комбинате, потом на дамбе у Макароныча, потом на Правобережье, там, где Мурка-зубоскалка свирепствует… Потом заеду в карьер на четырехкубовые. Ясно? Ты уж не подкачай. Чуешь, звонок серьезный — поищи. Идет?.. Ну, спасибо. Дай бог тебе жениха хорошего…

И Седьмой, за которым по просьбе начальника закрепили его провод, неукоснительно, с большой точностью выполнял все поручения. Так понемножку таинственный Седьмой занимал в управленческих делах все большее место, и Чемодан, единолично владевший до сих пор персональным проводом начальника, ревнуя, недоумевал, откуда она взялась, эта настырная девка. А та, обладая острой памятью и, видимо, очень организованная, оказывала Литвинову все более существенную помощь. Впрочем, Седьмой был строг, комплиментов и шуток не слушал, и как только разговор сходил со строго деловой колеи, голос гас в трубке, и Седьмой исчезал без предупреждения.

И вот однажды утром вместо Седьмого ответил Пятый.

— Почему Пятый, где Седьмой? — буркнул Литвинов.

— Она заболела, — был ответ.

— Что с нею?

— Ангина и грипп, — ответил девичий голос, показавшийся Литвинову скучным и противным. — Валя оставила мне список тех, кого вам надо утром вызывать. Начать?

— Ну, включай.

Но у Пятого, как он ни старался, ничего, неполучилось. Многих нужных людей не оказалось на месте, найти их Пятый не сумел или не счел нужным. И вся первая, самая любимая часть рабочего дня оказалась у Литвинова смятой. Вот тогда-то Литвинов снова подумал, что нужен настоящий помощник, без которого до сих пор позволяли ему обходиться собственная необыкновенная острая память, энергия и чутье. Новый, небывалый даже для него объем строительства, сложные соотношения производств, разбросанных в разных местах, далеко друг от друга, — все это требовало не ветхозаветной скрупулезности и неторопливой исполнительности Чемодана, а энергии, инициативы, творчества; да, именно творчества.

Об этом вечером усталый Литвинов и рассказывал с досадой Петину. Тот слушал его сетования с понимающей улыбкой.

— …Я вам всегда говорил об этом, Федор Григорьевич, четкий, слаженный аппарат — это все. Эти ваши утренние мотания по объектам, простите, плюсквамперфект — давно прошедшее время. Вы, может быть, помните, как юнцы критиковали меня на партсобрании за то, что я редко бываю на объектах. Зачем? Не ездил и не поеду. Времени мало. К чему терять его на пустые разговоры? Четкая работа аппарата позволяет мне чувствовать пульс всего строительства, в любое мгновение знать, что где происходит. Ленин же говорил: социализм — это учет.

Литвинов любил учиться. Встретив нового человека, причастного к новым теориям, к интересным открытиям, к свежим инженерным веяниям, он зазывал его к себе, потчевал обедом, с ученическим усердием выспрашивал все, что тот знал. Внимательнейше слушал, иногда даже записывал в тетрадку. А вот сейчас, высоко ценя организаторские способности Петина, он все-таки весь внутренне встопорщился: нет же, черт возьми, никакой аппарат, никакое управление, никакие мертвые связи не заменят живого сношения с людьми, такими разными, такими сложными, такими непохожими друг на друга! Ленинская формула, произнесенная Петиным, взволновала его.

— Да, Ильич говорил: социализм — это учет, — тоненьким голосом произнес он. — Но Ильич не говорил, что учет — это социализм… Нет. И он сам, неся на своих плечах государство, все время общался с людьми, бывал на фабриках, в селах, сам принимал делегатов, ходоков…

— У меня тоже, как вы знаете, немало людей бывает на приемах, — ответил Петин. — Если меня что-то интересует, могу с ними побеседовать, но мало кто может сообщить мне что-то новое.

— Это потому, что к тебе ходят те, кому ты нужен, а не те, кто тебе нужен. Тем некогда околачиваться по предбанникам начальства. В крайней нужде позвонят или напишут. И ты об их нуждах не знаешь…

— У вас есть конкретные факты?

— Есть. Утром был на дамбе. Там сейчас этот Дюжев всем ворочает. Замечательный парень! Из-за какого-то подлеца столько зря отсидел… Так он так нас с тобой раскритиковал за то, что благословили отсыпку пионерным способом… Признаюсь, я было шумнул, а он улыбается: подумайте как следует и увидите — я прав… И ведь прав, собака, прав… Ты об этом знаешь? Ну? А, Дюжев такой, что к нам на прием не попросится. Пример? Ага!

Петин спокойно слушал, но Литвинов уже знал, что значит, когда его губы сжимаются так, что почти исчезают с лица, а пальцы худой руки начинают выбивать по стеклу дробь.

— Вы правы в одном — этот человек ко мне не придет. И хорошо сделает. Я уже вам представлял письменное возражение против всей затеи со сборными конструкциями опор… Мы строим не какую-нибудь там межколхозную электростанцию. Мы ведем строительство мирового значения… Это наш козырь в игре с Западом, а тут сомнительные эксперименты. Сомнительные — это вежливое выражение… Я вам уже и устно и даже письменно сигнализировал, что этот заманчивый вздор уже обошелся однажды государству в миллионы рублей плюс несколько человеческих жизней. Это зафиксировано в решении суда, советского суда. Злая воля или преступная глупость — это в чисто инженерном аспекте не так уж важно — единственная причина, заставившая меня письменно предупреждать вас о пагубности затеи этого человека…

— Вы письменно предупредили не только меня, — хрипловато сказал Литвинов, переходя на «вы». И вдруг стал изысканно вежлив. — Вы изволили так написать министру и соблаговолили информировать инстанции…

Литвинов, которому только что было тесно в широком кресле, весь подтянулся, сидел прямо. Резкие морщины на лбу углубились, синие глаза смотрели замкнуто. Петину тоже были хорошо известны эти признаки.

— Федор Григорьевич, я этого не собирался от вас скрывать… Ну что ж, признаюсь, я немного чиновник. У меня нет вашего авторитета, вашей широты, ваших… Ну, прямо скажу, и ваших связей. Я не могу брать на себя то, что можете вы, и, как коммунист, я только счел долгом…

— Коммунист? А я кто? — Литвинов давно уже знал, что в борьбу против проекта Дюжева Петин стремился вовлечь многих людей, знал о его докладных, о телефонных разговорах. Приняв меры, он не собирался мешать Петину доказывать свое. Но тут уж сорвался и удержаться не мог. — Так вот, под столом я карты не тасую. Я приказом назначил этого Дюжева ответственным за проектирование и строительство банкетного моста. Я поручил ему руководить составлением чертежей. Я командирую его в Москву, в институт консультировать проект. Я прекращаю отсыпку дамбы. Я, коммунист Литвинов Ф. Г., член партии с тысяча девятьсот двадцатого года. Можете сообщать об этом кому угодно. Я весь к вашим услугам.

И тяжело, с хрипотцой дыша, Литвинов вышел из кабинета. Когда он проходил через приемную, Чемодан сжался, замер. Он знал эти припадки тихого бешенства, которые были куда опаснее, чем шумный гнев и грубоватая брань, доносившаяся порой из-за двери.

— Надточиева! — бросил Литвинов на ходу. Щелкнул замок. Оказавшись один, Литвинов стал пить прямо из кувшина, потом подошел к окну, перегнулся через подоконник и остаток воды вылил себе на круглую стриженую седеющую голову. Он уже терзался досадой за то, что дал себе так распуститься. Седая голова Чемодана просунулась в дверь и шепотом доложила, что Надточиева нигде нет.

— Растяптяй! — снова взорвался Литвинов и сорвал с телефона трубку.

— Пятый, — ответил голос.

— Почему Пятый, где мой Седьмой?

— Я же говорила вам, она больна, у нее ангина. — Голос телефонистки дрожал.

— У, черт вас всех!.. — И трубка была брошена на рычаг.

Сидя в темноте, не зажигая огня, Литвинов успокоился. Рано или поздно это все надо было Петину сказать, обязательно сказать, но деловито, корректно. Браниться было не из-за чего. Что он такого, в сущности, сделал? Ну, написал о своих сомнениях и возражениях министру. И что? Идею всегда можно отстоять, если она хороша. Впрочем, если бы министр не получал бы когда-то под руководством Литвинова боевого инженерного крещения, если бы он не позвонил и не поинтересовался, что, мол, Федор Григорьевич, у вас происходит, из-за чего загорается сыр-бор, может быть, и провалилось бы дело. «Связи»… Ишь куда метнул! А может быть, Сакко прав, нужно быть с Петиным поосторожней? Н-да!

Покидая кабинет, Литвинов попросил соединить его со старшей телефонисткой.

— Слушай, две просьбы: когда прочихается этот ваш почтенный Седьмой, попроси его на досуге зайти ко мне в управление. И еще скажи своему Пятому, что, мол, перед ней извиняюсь, я ей черта ни за что ни про что в трубку запустил. Слышишь? Скажи Пятому, мол, не со зла, а в расстройстве чувств.

10

Выйдя из управления, Петин попросил шофера: