Судьбы Серапионов - Борис Фрезинский

Возможно, Слонимский и не ответил ничего Федину о Замятине летом, однако осенью 1929 года в московской прессе началась кампания против Замятина и Пильняка в связи с публикацией их произведений на Западе (отрывки из «Мы» напечатали по-русски еще в 1927 году в пражском журнале «Воля России», но Замятина задним числом пристегнули к Пильняку для придания делу «группового» характера), и Слонимский, отдыхая в сентябре в Крыму, дважды взывает к Федину в Питер: «Известия о деле Пильняка и Замятина доходят до меня неполно и неточно. А меня все это волнует. Потрать полчаса времени и напиши обо всем подробно»[824]. И через три дня снова: «Пишу на всякий случай еще: прошу сообщить подробности дела Пильняка и Замятина, ибо сведения мои отрывочны»[825].

Еще больше, надо думать, разволновало Слонимского полученное им и написанное в характерной манере письмо Зощенко об антизамятинской кампании (под ним дата: 12 сентября 1929 года):

«А что происходит сейчас на литературном фронте — достойно внимания. Хотя и лечишься — все равно последи. По-моему, все просто — надо оставить только коммунистических писателей с уклоном в генеральную линию, а остальных перевести на другое занятие. Тогда мир, тишина и благоденствие водворятся среди нас. А пока что происходят „неполадки“ (некое гнусное словечко изобрели). Кое-кого тащат и ломают руки. Замятина жалко. Некрасивое зрелище, когда „европейца“ и „англомана“ волокут мордой по мостовой. Грубое зрелище… Если на меня будут слишком орать — сложу оружие. Напишу в газету письмо, что временно оставляю литературные занятия. Ну, а если храбрости (а главное, желания скандалить) не хватит, то просто наплюю и действительно брошу писать на годик или два. Очень уж беспокойно получается»[826].

Между тем Федин молчал, как воды в рот набрал. Среди сотен его писем Слонимскому, ксерокопии которых хранятся в ЦГАЛИ СПб (подлинники были возвращены Федину после смерти Слонимского: Федин настойчиво требовал у вдов адресатов возвращения своих писем) — письма о «деле» Замятина и Пильняка нет, хотя как раз 21 сентября Замятин в письме из Москвы сообщил Федину все подробности литкампании, направленной против него и Пильняка. И более того — там был абзац, касающийся Слонимского: «Я не знаю, в Ленинграде ли сейчас Слонимский, но думаю, что ты и сам без него можешь решить, удобно ли говорить о том, что он от моего имени передал „Воле России“ мое запрещение печатать „Мы“. Подтвердить это он, конечно, не откажется (придавши этому удобную для него форму); во всем деле — это обстоятельство существенное и умолчать о нем было бы жаль — о нем нужно сказать»[827]. А 23 сентября Федин подробно сообщил Замятину обо всем, что было на питерском собрании и приложил копию своего заявления о выходе из правления Союза писателей[828]. Ответил он и о Слонимском: «Объяснения твои были прочитаны общим собранием, по его требованию. Таким образом, упоминалось и имя Слонимского. Но ведь ты, отправляя копию своих объяснений в Москву, сам сделал так, что о Слонимском стало известно всем»[829]. 25 сентября Федин записал в дневнике: «Я был раздавлен происходившей 22 сентября поркой писателей. Никогда личность моя не была так унижена. 23-го сентября я вышел из правления Союза, чтобы ни за что и ни под каким давлением не возвратиться»[830].

Несомненно, информацию такого рода Федин уже не вполне доверял Слонимскому и потому не сообщил ему ничего.

Еще некоторое время спустя, 26 сентября 1929 года, Слонимский в письме Федину возвращается к сюжету кампании против Пильняка и Замятина, на сей раз уже высказывая личное суждение: «Мне кажется — издалека видно плохо, — что в Москве дела обстоят скандальней, ибо Пильняк председатель, а Замятин ушел еще весной, и теперь он не член правления»[831]. М. Слонимский — функционер ленинградского отделения Союза писателей, и он не может не порадоваться заблаговременному уходу Замятина из правления Союза, что выводит Слонимского и Федина из-под удара властей; однако этого мало: рассуждая о том, что издатели могут погреть руки на газетной шумихе, Слонимский замечает: «Скажу только, что если Пильняк видит во всем этом „рекламу“ — то он дурак и сволочь» (Последнее слово в аналогичном, политическом, контексте Слонимский употреблял не впервой — двумя годами раньше, по возвращении из Парижа, он употребил его в письме к Шагинян, адресуя Ходасевичу, но тогда М. С. попросила уточнений: «Если будет время, напиши толково, почему Ходасевич сволочь»[832]).

В опубликованных в 1986 году дневниках Федина запись об антизамятинской и антипильняковской кампаниях возникает лишь 24 ноября 1929 года и она уже куда более «взвешенная»:

«Все это немного смешно и жалко — желание Бориса <Пильняка> рассматривать дело о „Красном дереве“ как триумф. Он думал, что его встретят в Питере фанфарами, а его избегали — так глупо вел он себя во время знаменитых дискуссий в Союзе. С Замятиным было сложнее, да и сам он, конечно, сложнее, тоньше Пильняка. Он утрачивает свое писательское значение не потому, что официально предан „анафеме“, а потому, что переживает жестокий художественный кризис, который может кончиться смертью. На днях он читал у себя начало романа об Аттиле (были Ахматова, Слонимский, Пильняк). По каждой строке видно, как искусственно создается словесная ткань, с каким усилием изгоняется образность, на которой строились прежние произведения Замятина. Все сделано головой, без малейшего душевного движения. Глава о Риме сродни распространенному учебнику по древней истории»[833].

Последний раз имя Замятина возникает в бумагах архива М. Слонимского в 1932 году, когда Е. И. уже был за границей.

Петр Павленко, ставший с тех пор постоянным московским корреспондентом Слонимского и заслуживший прочувствованные страницы в «Книге воспоминаний» М. Л. («Павленко обладал той внутренней культурой, которая сказывалась во всем», «Павленко жил большими масштабами эпохи», «Павленко шел по глубокому руслу жизни, по главной её магистрали»[834]), писал Слонимскому в начале 1932 года: «О Замятине все подтверждается. Получены газеты с его многочисленными интервью — старик сорвался с цепи. Ну, пусть будет пухом ему земля эмиграции!»[835].

В начале 1932 года «Литературная газета» дважды публиковала (и оба раза на первой полосе) информацию о пребывании Замятина за рубежом, используя в качестве компромата все, что удавалось добыть. 4 февраля в заметке М. Скачкова «Гастроли Евгения Замятина» сообщалось о выступлении Замятина с докладом о советском театре в пражском клубе «Умелецка беседа». Основной объем заметки занимал перевод реплики чешской коммунистической газеты «Руде право» «Лекция несоветского писателя» (уже тогда был хорошо отработан столь памятный по брежневским временам прием совспецслужб: сначала публиковать нужные материалы в газетах зарубежных компартий, а затем печатать их в обратном переводе уже как неопровержимые и объективные свидетельства зарубежной печати). Однако при всем старании «Руде право» не удалось привести ничего «антисоветского» из лекции Замятина, кроме его реплики о неудобоваримости советских пьес («общий вывод лекции: артисты хорошие, режиссеры хорошие, но пьесы никуда не годны»). Этого, правда, хватило для решительного вывода: «Контрреволюционное выступление „несоветского“ писателя не может не вызвать негодования советских писателей». Павленко, понятно, был человек дисциплинированный и осторожный в письмах, но насчет «сорвался с цепи» он явно проявил избыточную фантазию. Ответ Слонимского ему на этот счет неизвестен — Павленко избегал сохранять письма, и в его фонде в РГАЛИ писем Слонимского нет (если не считать одного только письма И. И. Слонимской), — но, в любом случае, получив от своего корреспондента столь нечестный выпад против недавнего учителя и старшего товарища, Слонимский энергично продолжал дружескую переписку с Павленко.