Сталин - Эдвард Радзинский

Уже в день убийства Кирова он диктует постановление ЦИК СССР «О порядке ведения дел о террористических актах против работников Советской власти». Сроки следствия по подобным делам – не более десяти дней, дело рассматривается без прокурора и адвоката, кассационная жалоба, ходатайство о помиловании не допускаются. Приговор к высшей мере исполняется немедленно.

Той же ночью он двинулся в вечно мятежный Ленинград, вместе с верным Молотовым и руководителями расправы – Ежовым и Ягодой... На вокзале в Ленинграде он молча ударил по лицу руководителя местных чекистов Медведя: «Не уберегли Кирова».

В Смольном ему был отведен целый этаж, в здании НКВД выделен десяток комнат. Он сам проводит расследование. И тут начали выясняться некоторые подробности. Из показаний Николаева следовало: его вели к убийству. На вопрос: «Где вы взяли револьвер?» – Николаев показал на заместителя начальника ленинградского управления НКВД Запорожца и ответил: «Почему вы спрашиваете у меня? Спросите у него».

«Заберите его», – сказал Сталин и, как только дверь закрылась, зло бросил Ягоде: «Мудак».

Так описывает эту сцену Орлов.

На самом же деле такой ответ Николаева Хозяину очень пригодится в будущем, когда он подойдет к финалу триллера. А пока он ссылает руководителей ленинградского управления НКВД Медведя и Запорожца на Дальний Восток – за халатность. Там они будут благоденствовать, пока не настанет их очередь принять участие в его триллере.

Газеты нагнетают истерию и страх – ждут новых террористических актов врагов. Он возвращается в Москву – на похороны «брата Кирова». Похороны происходят в Колонном зале бывшего Дворянского собрания.

Из дневника М. Сванидзе: «5.12.34... Начиная с угла Тверская закрыта, стояли поперек грузовики и группами красноармейцы... Реденс распорядился провести нас к группе близких. Зал сиял огнями, обильно украшен плюшевыми знаменами, посреди зала... стоял гроб. Простой, красный, кумачовый. Лицо было зеленовато-желтое, с заострившимся носом... у виска к скуле синее пятно от падения... С правой стороны – несчастные жена и сестры. Они – сельские учительницы и, живя в глуши, даже не знали, что их брат стал таким большим человеком. Увидев в газетах его портреты, списались с ним, а так как не выбрались приехать раньше, увидели его уже... Доступ публики закрыт. В зале ограниченный круг лиц. Мы все напряжены, с опаской оглядываемся вокруг – все ли свои? Все ли проверенные? Только бы все обошлось... Со стороны головы покойного появляется И., окруженный соратниками... Гаснут прожектора, смолкает музыка. Уже стоит с винтами для крышки гроба охрана. На ступеньки гроба поднимается И. – лицо его скорбно. Он наклоняется и целует в лоб мертвого... картина раздирает душу, зная, как они были близки. Весь зал рыдает. Я слышу сквозь собственное всхлипывание всхлипывания мужчин... И. очень страдает. Павлуша был у него за городом в первые дни после смерти Кирова, они сидели с И. в столовой. И. подпер голову рукой (никогда не видела такой позы у него) и сказал: „Осиротел я совсем“. Павлуша говорит, что это было так трогательно, что он кинулся его целовать. И. говорил Павлуше, что Киров ухаживал за ним, как за ребенком. Конечно, после Надюшиной трагической смерти это был самый близкий человек, который сумел подойти к И. сердечно, просто и дать ему недостающее тепло и уют. Мы все как-то стесняемся лишний раз зайти к нему, поговорить, посмотреть. Я лично не стесняюсь... но Алеша относится к этому подозрительно и вносит в это элемент как будто ревности и боязни быть навязчивым. Он говорит, что И. не любит, когда к нему ходят женщины».

Алеша Сванидзе, достаточно знающий своего родственника, начинает, видимо, о чем-то догадываться и старается быть подальше.

С 3 декабря, после возвращения Сталина в Москву, возобновляются записи в Журнале посещений. И во всех записях, в течение всего месяца, ежедневно в его кабинет входят, и выходят, и снова входят руководители НКВД. Последним из кабинета, обычно ночью, выходит Ежов – «око государево».

Вскоре Николаев признал, что «убил Кирова по заданию троцкистско-зиновьевской группы», после чего его торопливо расстреляли.

Идут бесконечные митинги, где клеймят «подлых убийц Кирова». В Москве Зиновьев на собрании правления Центросоюза старательно поносит их. Но 8 декабря уже идут аресты его сторонников в Ленинграде.

16 декабря Зиновьев и Каменев арестованы в Москве.

В дни перестройки была образована комиссия Политбюро ЦК КПСС «по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями, имевшими место в период 30-40-х и начала 50-х годов». Она извлекла из недр секретных архивов письма несчастного Зиновьева.

В минуты ареста он пишет истерическую записку Сталину: «Сейчас 16 декабря. В 7.30 вечера тов. Молчанов с группой чекистов явились ко мне на квартиру и проводят обыск. Я говорю Вам, тов. Сталин, честно: с того времени, как распоряжением ЦК я вернулся из Кустаная, я не сделал ни одного шага, не сказал ни одного слова, не написал ни одной строчки, не имел ни одной мысли, которой я должен был бы скрывать от партии, от ЦК и от Вас лично. Я думал только об одном: как заслужить доверие ЦК и Ваше лично, как добиться того, чтобы Вы включили меня в работу... Клянусь Вам всем, что может быть свято для большевика, клянусь Вам памятью Ленина... Умоляю поверить моему честному слову. Потрясен до глубины души».

Ягода отправил это письмо Сталину. Он не ответил, но, думаю, с усмешкой прочел. «Потрясен до глубины души...» Зиновьеву еще только предстояло быть потрясенным, когда он узнает, какая роль уготовлена ему в триллере.

Это было беспроигрышно – начать с Каменева и Зиновьева. Он не сомневался – эти не выдержат. Зиновьев, прозванный «паника», и Каменев, слабый в несчастье интеллигент, – лучшие кандидатуры для задуманного. Но подводит Ягода – никак не может избавиться от уважения к бывшим вождям. Он и его следователи явно «деликатничают», и Зиновьев и Каменев не соглашаются взять на себя ответственность за убийство.

Год заканчивался. Не прошло и двух десятилетий после Октябрьского переворота – и вот вожди Октября встречают Новый год в тюрьме.

Из дневника М. Сванидзе: «21.12.34. Отпраздновали день рождения И. Собрались на Ближней даче к 9 часам. Были все близкие (Молотовы – двое, Ворошилов – один, Орджоникидзе – один, Чубари – двое, Енукидзе, Берия, Лакоба, Калинин – один и родня Сванидзе – трое, Реденсы, Аллилуевы). Ужинали до часу ночи, потом шумели. И. вытащил граммофон, пластинки, стал сам заводить... Мы танцевали. Он заставил мужчин брать дам и кружиться. Потом кавказцы пели унылые песни. И. запевал тенорком... сказал: „Разрешите выпить за Надю“. Я пишу, а у меня опять полные слез глаза, как в тот момент. Все встали и молча подходили с бокалами к И., у него было лицо, полное страдания. После двух тяжелых потерь И. очень изменился. Стал мягче, добрее, человечнее. До Надиной смерти он был неприступный, мраморный герой... Аллилуевы и Реденсы... Из всей этой четверки можно говорить только с Женей. Она умна, горит энергией, интересуется живо всем... Нюра болезненно добра и умственно убога. Ее супруг (Реденс) напыщенно глуп, самомнителен и погряз в делишках... Алеша получил повышение по службе – назначен заместителем председателя Госбанка СССР».

Печальный «мраморный герой» стал мягче, добрее, он поет, танцует, веселится с ними. И уже знает их будущее.

Прошел Новый год, а Ягода все не мог связать Каменева и Зиновьева с убийством Кирова. В Архиве президента находится первый вариант обвинительного заключения. Он составлен 13 января. В нем указывается: Зиновьев и Каменев виновными себя не признали.

И вдруг в тот же день Зиновьев пишет «Заявление следствию»:

«Сроки следствия приближаются к концу... и я хочу разоружиться полностью. Я много раз после XV и особенно после XVI съезда говорил себе: довольно! Доказано, что во всем прав ЦК и тов. Сталин... но при новых поворотных трудностях начинались новые колебания. Яркий пример этого – 1932 год, события которого я подробно описал в своих показаниях... Субъективно я не хотел вредить партии и рабочему классу. По сути же дела становился рупором тех сил, которые хотели сорвать социализм в СССР».

Объективно он признает себя врагом.

«Я был искренен в своей речи на XVII съезде... Но на деле во мне продолжали жить две души... Мы не сумели по-настоящему подчиниться партии, слиться с нею до конца... мы продолжали смотреть назад и жить своей особой душной жизнью, все наше положение обрекало нас на двурушничество. Я утверждал на следствии, что с 1929 года у нас в Москве центра бывших зиновьевцев не было. И мне самому так думалось: какой же это центр – это просто Зиновьев плюс Каменев... плюс еще два-три человека... На самом деле это был центр, так как на этих нескольких человек смотрели остатки кадров бывших зиновьевцев, не захотевших по-настоящему раствориться в партии. Бывшие мои единомышленники... голосовали всегда за линию партии... а промеж себя преступно продолжали говорить... враждебно к партии и государству... И хотели мы этого или нет, мы оставались фактически одним из центров борьбы против партии и ее великой работы... С первого допроса я страстно возмущался, как я могу быть смешиваем с негодяями, дошедшими до убийства Кирова... Но факты упрямая вещь. И узнав из обвинительного акта против ленинградского центра все факты... я должен был признать морально-политическую ответственность бывшей ленинградской оппозиции и мою лично за совершившееся преступление... Вернувшись в 1933 году из ссылки, я с преступным легкомыслием не раскрыл партии всех лиц и всех попыток антипартийных сговоров... Я полон раскаяния, самого горячего раскаяния. Я готов сделать все, чтобы помочь следствию... Я называю и назову всех лиц, о которых помню как о бывших участниках антипартийной борьбы... и буду это делать до конца, памятуя, что это мой долг. Могу сказать только одно: если бы я имел возможность всенародно покаяться, это было бы для меня великим облегчением... Пусть на моем тяжелом примере другие видят, что такое сбиться с партийной дороги и куда это может привести...»