Первопонятия. Ключи к культурному коду - Михаил Наумович Эпштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Два типа молчания: политическое и мистическое
Русские пословицы и поговорки, приводимые В. Далем, противоречат друг другу. О молчании говорят одобрительно:
Слово – серебро, молчание – золото.
Кто молчит, не грешит.
Умный молчит, когда дурак ворчит.
Доброе молчание лучше худого ворчания.
Кто молчит, тот двух научит.
И осудительно:
Молчбою прав не будешь.
Молчит, как мертвый, как неживой.
Играть в молчанку.
Крепкое молчание ни в чем не ответ.
Не та собака кусает, что лает, а та, что молчит
да хвостом виляет.
Кажется, что речь идет о двух разных молчаниях: мудром, смиренном – и пустом или грозном. Так раздваивается смысл молчания не только в фольклоре, но и в развитой культуре. С одной стороны, есть недоверие к молчанию как к форме приспособленчества – начиная от грибоедовского Молчалина, который не смеет «свое суждение иметь», а потому
…дойдет до степеней известных,
Ведь нынче любят бессловесных, —
и вплоть до известной песни Александра Галича:
Все молчальники вышли в начальники,
Потому что молчание – золото.
Разумеется, ироническая заповедь Галича: «Промолчи – попадешь в первачи. / Промолчи, промолчи, промолчи!» – звучит совершенно иначе, чем тютчевское: «Молчи, скрывайся и таи / И чувства, и мечты свои…» («Silentium»). У Тютчева молчание относится к душевной тайне, к тому, что должно остаться неизреченным и противопоставляется слову-лжи. У Галича молчание относится к поддержке власти, подавляющей право на свободную речь, и противопоставляется правде-гласности.
Очевидно, у молчания есть две разновидности: политическая и мистическая. Даже слова, выражающие эти два типа молчания, могут быть разделены на две группы. В тютчевскую, мистическую, войдут: «безмолвие», «немота», «умолкание»; в галичевскую, политическую: «умалчивать», «замалчивать», «промолчать», «помалкивать».
Если свобода слова – священное право каждого гражданина, то молчание означает рабство, гнет, покорность. Молчание трактуется как тишина, приравнивающая человека к бессловесной твари, к животному. Культура – область знакового поведения; человек, в отличие от животного, предназначен словесно выражать свои мысли и чувства.
Но и уровень «политического животного» – гласность, прения, красноречие – не вмещает всего человека. Как слово выделяет его из природной тишины, из дикой бессловесности, так умение молчать ставит его над словом, над уровнем политики и культуры. Это уже не предсловесное, а засловесное молчание, которое содержит в себе полноту невыговариваемого Слова, как на иконе «Иоанн Богослов в молчании». К такому молчанию призывают мудрецы и поэты. Гуань-цзы: «Звук непроизнесенного слова громче, чем раскат грома или бой барабана». М. Хайдеггер: «„Подлинный“ человек говорит „подлинно“, лишь когда он молчит»[211]. Д. Веневитинов: «Блажен, кто молча был поэт»[212].
И у Грибоедова, и у Галича преобладает политический подход: голос и гласность есть разрыв низшей, дремучей, покорной, трусливой немоты, осознание своего человеческого достоинства. Для Тютчева, как впоследствии и для Мандельштама, с их философско-мистическим миропониманием, молчание есть разрыв словесной, культурной пелены, окутывающей говорящее животное. Это рождение в высший, таинственный мир, где человеческое встречается с божественным и умолкает, поскольку может воспринять и произнести божественное слово лишь полнотой своего молчания.
Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!
О. Мандельштам. Silentium
Понятно, что эта немота, «чистая от рождения», – иной природы, чем приглушенность речи в другом стихотворении Мандельштама:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны…
Вопрос в том, может ли предсловесное молчание, присущее рабству, выражать собой или символизировать надсловесное молчание, свойственное мудрости. Особенность русской традиции – толкование политического молчания как мистического, поиск единства этих двух форм молчания и, значит, истолкование подавленного, «грибоедовского» молчания как углубленного «тютчевского». Молчание-покорность и молчание-таинственность порой воспринимаются как единое многозначительное молчание. Личность или народ молчат оттого, что им не дают говорить, затыкают рот, их слово не предусмотрено устройством общества, они лишены права на самовыражение. Но велик соблазн истолковать этот сомкнутый рот как намеренно приложенный к губам палец, как знак умолчания о самых существенных, священных глубинах бытия и веры.
Отсюда попытки истолковать политическое молчание как мистическое, например, у В. В. Бибихина. «В XX веке есть десятилетия молчания русской мысли. Это – говорящее молчание. Новая мысль у нас не сможет начаться, не вслушавшись прежде в молчание ХХ века. <…> А что, если то молчание было сообщением? О чем оно тогда говорит?»[213]
Ясно, например, что в 1930–1950-е годы молчание русских мыслителей, оставшихся в России, было политически вынужденным. П. Флоренский, А. Лосев, М. Бахтин, Я. Голосовкер и другие нам неизвестные, несостоявшиеся мыслители замолкли надолго или навсегда, потому что их заставили замолчать. Но когда молчит говорящее и мыслящее существо, даже вынужденное молчание начинает восприниматься как слово. К тому же названные мыслители молчали вдвойне: во-первых, потому, что не говорили того, что хотели бы сказать; во-вторых, потому, что не говорили того, что от них хотели услышать. Это молчание сочетало в себе покорность властному запрету на свободное слово и сопротивление властному требованию послушного слова. В советской России образовался новый тип смелого молчания как знака несогласия, что выразилось и в солженицынском призыве «жить не по лжи». Если нельзя свободно говорить, то все-таки можно свободно молчать – не поддакивать, не рукоплескать. Между свободным молчанием мудреца и покорным молчанием раба открывается средняя зона: смелое молчание полусвободного человека.
✓ Безумие, Ничто, Письмо, Пустота, Слово
Мудрость
Мудрость – целостное понимание главных ценностей и смыслов бытия; способность мыслить и действовать в соответствии с высшими целями, возвышаясь над ограниченностью частных интересов и преходящих обстоятельств.
К истории мудрости
Во всех определениях мудрости подчеркивается ее отличие и от практического умения, и от теоретического знания. Первоначально греческое sophia относилось именно к ремесленным навыкам, – например, Гомер говорит о софии плотника, «умного в длани» и ровняющего «корабельное древо» («Илиада», 15, 411–412). Постепенно это понятие переносится из практической сферы в этическую, а затем и теоретическую, охватывая знание общих принципов
