Антология современной уральской прозы - Владимир Соколовский

В общем, ради лучшего мира — от паломников: об пол — и вдребезги!

Поклон.

И синий, складчатый занавес моря.

С блеском преломиться — в повторении... и пуститься — солнцем — в новый заход: все пути ведут — к бывшему! И склонность солнца — к найденной однажды красной линии... и южный город, повисший в стихийном соответствии веток — лекалу пропащей улицы (отметка, крап досужего прохожего... прошедшего!)... мелькнувший в разрезе двора, татуированного синими голубками, в цейтноте набережной, оторвавшейся осенним этюдом — от неповоротливого камня домов и приблизившийся к ускользанию... и в прочей детали, раскатившейся по миру, как хохотом по базару — четвертные-чеширские пасти тыкв... Южный город существует — в повторениях.

И белокурая мадам на террасе, одна, завивая в дым — ожидание кого-то с войны, скорее занята — сверкой, нащупыванием сулящей правдоподобие мелочи — измельчанием текста...

Но раз будущее — душой давно в нас (отстав от плоти и наращивая — за наш счёт), как мы в душе — давно в будущем (тоже — в одной душе!)... Так Ожидаемый, собственно — перед ней... если найдется вовремя и вообще возвратиться — à propos, как герой беспроволочного романа, а не как военный герой того еврейского анекдота, звавшийся... так же несущественно, например — Яков Первый, явившийся — мимо ждущих: в историю гостя и Магды, отступающей — перед прозреньем героя, чтоб наслаивать пирамиды претендующей на героя мелочи, полагая, что сокращаешь... героя? Ах, наслоения пирамид, отступающих в эмпиреи от битвы при пирамидах...

Что удивляться, что мы увлечёмся мелкой правдоподобностью Якова? Их мелким Пре... Правдоподобием.

Вперёд — за Якобы Первым, Отступающим — от Настоящей Войны — в пустыню Ожидания, распалённую побитой изюмом мамочкой, отёкшей мешком на слепом окошечке... за вечно якающим голубчиком с южными, как пропащий город, глазами, всё-то им не с руки — вечно тыкающее ими, как тыква, тело, сомневающееся в золотой середине: то обложится авторитетом напусков, прибрав излишки пространства — или мелко утрясётся в иллюзию, таки в дым! — но штаны, плещущие отрешённо от игольного ушка лодыжек (продёрнуть — дорогу), выдадут — по стылую шею! — сожравшего себя до песочного Я: не война ли кормит себя сама? За ним, за скачущим задом наперёд с отрешёнными от песков глазами (Я только дунул на пустыню — и она перестала существовать!..), верней — передом назад: к мамочке.

А мамуля, выплывающая под копчёным парусом на качелях окошечка, скрипящего птичьим криком, вверх — к Мысу Немыслимых Надежд, и вниз — к источнику: к весне — виноградник капелей, бьющий, как в барабан — лотерейным аллегри в поплывшую голову: веселитесь, надейтесь!.. — приподняв бумазейные маркизы век на последнего — Якова, Якова Последнего, выеденного, ай, вы или я слезли с ума, фыркнула вдруг мамуля, судя по вашим отсутствующим глазам? Сейчас я поверю им — это наш герой Яша! Уже сядьте с дороги — за победную капельку, здесь один виноград, вы забыли, что вы не очень мальчик? Где пустая коробка? Он думает — покушать сейчас, так назавтра его не потянет снова! В этом пергаменте я ввернула фаршированной рыбы, а здесь тейглах, что такого, если вы похрустите в пути со скуки? Даже Яша любит! Яша — там, в окне, ай, опять он не видит?! Этот тип Яша возвращается в час по ложке, он же тихоня! — и наддав пару марселю-брамселю на разрюмившемся окошечке — на капитанских подмостках: вверх, навстречу... но вы хоть слышите, как поют?..

Так я вам не видя скажу, кому приспичило петь — как не Петечке? Он такой Яша, как кто-то проклюнулся — или вылупился — из реверса окошечка. Там поет гуляка-Петечка, эх, по Галерной улице гуляли юнкера, гарцевали-топали, опухали хохотом, как тополи, набивали в медные гильзы кудрей толчённый толчеёй ветер, будущий пепел — перепел краснозобый Петечка... Околпаченный базарный Петрушка, без ног от гулянки.

Куль с отрубями на колёсах...

Принц на горошинах.

А буланая неподкованная дамочка, что катит его по улицам, называется Катечка — с заплетённой в гриву блесткой дождя над прядким ухом... в прядке над ухом, родящим остекленевшую ягодку, и с оловянными плошками глаз, не отмытыми от небесных сладостей — взбитых облаков. И гулять бы ему так с Катечкой — как с весёлой вдовицей Войной, так оглушительно — чтоб себя не помнить! А вспомнить — едва наполовину, а свои скороходы в напомаженном сапожке так и забыть, то-то встало раз в жизни веселье — факельцуг в небеса! Как с шального везения по улицам и дальше не гулять и не петь?

А наскучит ревнивице-Катечке тягать его, закусив удила, и трепать о погоды до обносков — и обносит толпу, испещряет Петечкой уличные поля — полевой птицей перепелом, выставляет на травку, как на продажу — срезанные под корень пучки петрушки, и — подломив кринолины и оглобли в чёрной обмотке, в ботах — при Петечке: на бордюре, на листке мать-и-мачехи — падчерицей, на конце папиросы — бабочкой на булавке, и насиживают прогулки, листая, как календарь, прохожие ножки, тц-ц, писанные тушью нотки, высыпавшие на параллели улиц — третьи, пятые... экое конское туше! — и стреноженные, и балетные восьмые, вычерченные бицепсом... и едва коснувшиеся земли шестнадцатые — в кавалерийских бриджах, чудо-партитура! Раз свои отломили — от души, хоть в чужих погулять... вот — под шляпкой-тучкой, небесной странницей, поливающей патлами ёлочного дождя — Катечка на пыльной рисованной бровке, а свои соболиные — тоже, видать... мотовка! А вот — раскутывая горло от песен, взяв себя под козырёк, скатив кепи с огненного затылка — до горизонта отбритых в струнку усов, до непризнания... так и не глядя, истинно говорю вам: Петечка! — я говорю, прикорните уже на якорь. Яков!

Ах, занятые-преважные птицы, всё им некогда, и пока справляли неотложные службы — мамочка качалась в окошечке, а Петечка гулял по течению, надставляя нос козырьком, утекая из перепелов — в дятлы, и стучался на мели — в землю: эй, Аид твою... заперся? Ну, где надо — расколют, знать — не здесь... что уставился-то, аид? Подпевай!.. — разливаясь в устье — соловьями, как Нерон с постамента... превратившись — в одни уста, голосистые — той и этой птицей, голосящие — за всю стаю, и крошился гуляниями...

А гуляка-Петечка, превратившись в пол-Петечки, в бесполую удалую головушку, как раскрошенный вакханками...

Пока Катечка накатывала им затёртые улицы... а горбуны на охотной террасе развлекались пустельгой ожиданий... а белобока-сорока, любительница блестящего, с треском натянув хвост-дудочку, уводила за собой играючи анютины глазки, полные блестящих видений... пока дятел нянчил красный парик с милостыней — собственной головой...

А чей-нибудь племянник, махнув орлом на котурны, множил свою натуру на хитоны и тоги с атласной каймой, на мундиры, визитки и фраки, и прочие подгузники, пеленая в них сокрушительные монологи — и, хохоча от скуки, превращался в бурю и срывал с себя те и эти свои тела, как пигмеев, обобщая в братских страницах с сабельными ранами по углам...

Nota-bene: альбом!..

А мамочка плыла на плакетке окошечка, чир-р, чурр, втягивая к себе тихоню Якова Первого — до пяти футов двух дюймов, а Последний — Яков, хрустя печеньем...

Альбом, летящий (на воздушных поцелуях... на воздушных портретах?) — за сорокой и блестящими планами у неё на хвосте... зашкаленный — портретами, что посажены на альбом — в мундиры, где посеяны красные, как менялы-синонимы, ордена гвоздик и чешуйчатая медаль настурций и рассеян крестный ход жасмина...

Да, пока перелетаем райскую пропасть цветов и поющих птиц, и хрустящего печенья, не назначить ли время (Час Сороки) — найти блеск в присутствующих вещах — или в их присутствии? Или их блистающую плоскость, нарастающую с каждым днем — и перехватить у великой равнины, как Яков Последний — у орла — перевод действительности в плоскость альбома.

И — как я — выжимает из альбома тётушек и дядюшек, засидевших его страницы, — мамочкиных сестер и братьев, и не видит нужды им там сидеть — да только и сидят!

Поначалу облепили тёплое польское местечко, прижались спинкой, поднялись, зарумянились, а с фасаду выплеснули манишки, гимназические фартучки и цукаты пуговиц на курточки, запалили гербы на вздыбленных фуражках, сами им — фураж, и запутались в занавесе зыбучих-сыпучих шуб. А один юный дядя — гарда усиков над клинком языка — выставил на плечо, как фонарь — эту клетку с канарейкой — календарь с тринадцатым годом.

А потом, потом... и подмигивают последнему — Якову, и меняются красивыми позами — помнишь, Соня, мамин кот? Соня, ау!.. Так вы угадали: потом — суп с котом. Отчего нам не посидеть хоть на фотографиях в ускользнувшем городе Белостоке? У нас здесь меньше фотографий, чем наших углов за угольную жизнь! А Белостока — меньше фотографий. А пора и честь знать, подмигнул Яков Последний. Высыпались австрийской картечью!