Концессия - Павел Далецкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Григорий Данилович складным ножом резал лимон. Профессор наливал очередную кружку чаю и продолжал:
— Добывать можно, я уверен, до двухсот тысяч кубометров древесины в год. То есть, в значительной степени можно удовлетворить потребность в таре, кунгасах тут же на месте, не привозить из Приморья или из Одессы. Надо форсировать строительство лесокомбината. Но надо хозяйничать с умом... Кроме того, надо больше консервных заводов! Что ж это ваше АКО? — Он смотрел сквозь дымчатые очки на Березу. — Если конкурировать с японцами, так уж конкурировать. А то поставили парочку около Усть-Камчатска!.. Мало, мало!.. Не жалейте средств. Японцы будут сопротивляться, делать гадости, но этого не нам бояться... А вы что же не наливаете чаю? Превосходный. Куплен в вашем же АКО. Кроме того, несомненно, есть золото и платина, но требуется дополнительная разведка. О нефти можно говорить определенней... О дикой рыбе особенно не думайте, планов особенных не стройте — недолговечная статья. Если хотите иметь рыбу, разводить надо. Уголь есть. И неплохой. Во всяком случае, на первых порах для местной промышленности хватит. По-моему, залежи большие... Ну, что ж чаёк...
Береза налил в кружку.
— Барышне налейте.
— Спасибо, — сказала Точилина, которая, наконец, разобрала, кого отчитывает профессор. Он отчитывал прежних исследователей Камчатки.
— А вы откуда идете? — осторожно спросил Фролов.
Профессор не ответил, ответил Григорий Данилович. Он называл речки, деревни, горные точки...
— Так-так, — кивал головой Фролов. — А не встречали по дороге к Аваче путешественников: двоих мужиков и девку?
— Встречали! — буркнул профессор.
Береза опустил кружку.
— Высокий, низкий и высокая девушка?
— Встречали, — повторил профессор.
— Вчера встретили, — пояснил Григорий Данилович. — Назвались работниками совхоза.
— Слава богу! — воскликнула Точилина.
— Ты представляешь себе, где это? — спросил Береза Фролова.
— Вроде...
Прощаясь, профессор улыбался умной, лукавой улыбкой. К кому она относилась? К его предшественникам, которые нерадиво исследовали замечательную страну, к горячей ванне, к себе самому, к своим знаниям, к своему уму? Или, может быть, к этим людям, которые вот только встретились и уже прошли?..
Уже не видно ключей, ни пара над ними, ни дыма.
Пропала растительность. Торчат голые скалы, потоки с бешеным шумом и каким-то уханьем срываются со скал. Пробираться нужно с камня на камень. Кончилось солнце... Небо над горами облачное... Ползут люди по скалам.
Береза держится поближе к Точилиной, протягивает руку.
— Нет, нет, я сама!
Она ползет на животе по крутому откосу. Глубоко внизу река. Должно быть, орлы кружат над ущельем. Когда кончится этот каменный путь? Вот здесь здравницу не поставишь.
Все выше, все выше. Перед глазами ровная линия хребта. Там хорошая тропа. По ней идут Зейд, Борейчук и Посевин. Надо успеть подняться на тропу раньше, чем они подойдут вон к той седловинке. Так говорит Фролов, в опасных местах только пригибаясь к скалам и хватаясь за них руками: на животе он не ползет. Тучи задевают за горы. Уже не видно снежных вершин. Мокрые, серые, угрюмые скалы. Угрюмая река мчится по камням. Обрывался ли кто-нибудь в эту реку?
Когда они поднялись на тропу, по тропе несся туман. Мир был серый, неуютный, угрюмый.
Вдруг Фролов закричал и показал вниз.
Точилина равнодушно посмотрела туда. Руки и ноги ее дрожали от усталости, она была счастлива, что стоит на твердой ровной земле.
Но, посмотрев вниз, она разглядела медленно двигавшиеся фигурки людей. В следующую же минуту она поняла, что это Зейд и рыбаки.
Они шли не по верхней тропе, как то предполагал Фролов, а прыгали со скалы на скалу у самой реки.
Береза навел на них бинокль.
— Кажется, они...
— Что касается рыбаков, не мое дело, — сказал Гончаренко. — А Зейд из техникума надо исключить. Ей не десять лет. Важная барыня, — целая экспедиция за ней!
Фролов и Береза стояли на краю тропы и молча смотрели вниз.
Наконец, Фролов сдвинул на затылок кепку.
— Они вон там пройдут, товарищ Береза, мимо старой медвежьей лежки. Но не пойму, почему они пошли той тропой?
— Чтобы с людьми не встречаться. До них, Фролов, между прочим, ведь рукой подать...
— Надо спускаться наперерез им, а как тут спускаться, сами видите...
— А что делать?
— Делать, в самом деле, нечего, другой дороги для нас нет.
Фигурки внизу то появлялись, то исчезали. Видели ли они людей на верхней тропе? И, если видели, то придавали ли им какое-нибудь значение?
— Я бы плюнул на них, — сказал Гончаренко.
— Тогда зачем же шли сюда?
— Затем, Точилина, что полезно пройтись по стране.
Фролов спускался первым.
Точилина с невольным уважением смотрела, как он легко и просто шагал с уступа на уступ. Она чувствовала себя налитой чугуном, ноги ее дрожали от усталости и волнения.
«Без тренировки такой путь, — думала она. — Но нужно заставить тело подчиниться своей воле. Ведь если б все эти камни были на ровном месте, я легко шла бы по ним... значит, я могу по ним пройти и здесь!»
Камни, одни камни. Синие, белые, красные. Даже сейчас в тумане они блестят, точно на них упал солнечный луч. Так и показалось Точилиной, что вышло солнце, а это была ослепительная, белая скала. Странный мир! И в этом странном мире ей нужно гнаться за своей подругой.
Гончаренко шел правее. Он, пожалуй, хорошо шел. Неужели она хуже всех?
За нагромождением скал наметился гранитный, ровно срезанный склон, засыпанный валунами и рассеченный трещинами.
Ниже кустарник, а за ним, повидимому, та прибрежная тропа, по которой пробиралась Зейд.
Фролов сел на пятки. Упер перед собой палку и, таким образом, тормозя, заскользил по склону.
Гончаренко и Береза последовали его примеру. Точилина присела тоже, секунду ей казалось, что она заскользит, как по стеклу, и свалится в реку. Сердце испуганно сжалось, но она тут же освободила пятки и оттолкнулась.
Она неслась, стараясь задерживаться на трещинах, не терять равновесия, чтобы не покатиться кубарем. Фролов и Гончаренко уже исчезли в кустах. Она с шумом и свистом тоже влетела в кусты. Ноги уперлись в сплетение корчаг, в хаос ветвей. Можно встать.
— Точилина, сюда!..
Она продирается сквозь кусты на какое-то подобие тропинки и соображает, что это и есть та тропа, по которой сейчас должны идти Зейд и рыбаки.
— Где же они, Гончаренко?
И вдруг чувствует, что земля, на которой она стоит, тихонько куда-то ползет. Она еще не может понять, что это такое, но, и не понимая, инстинктивно бросается в сторону. И это ее движение ускоряет скольжение земли, и вдруг Точилина понимает: вместе с землей, на которой она стоит, она обрушивается в реку.
Часть третья
АКЦИОНЕРЫ
Яманаси уезжал из Владивостока. Его отъезд не походил на приезд. Бухта была в тумане. Чуркин, Эгершельд, город... Ничего этого не существовало. Свинцовый узкий кусок воды лежал перед носом корабля, пахло вчерашней баней.
Когда судно выбралось в залив Петра Великого, исчезла и эта свинцовая полоса, туман опустился на воду и образовал с ней одно — тихое, смирное, глухое, непроницаемое.
Яманаси и секретарь опять не выходили из каюты. Но бисквиты, шоколад и роман исчезли. Яманаси лежал на койке, устремив глаза в мягкие тона и округлые контуры обшивки, секретарь разбирал бесконечные газеты, вырезки и письма.
Пока пароход, едва подрагивая и покачиваясь, пробирался через туманный мир в Японию, у Яманаси созрело окончательное отношение к тому, что случилось.
«Конечно, виноваты американцы... Но какое ему сейчас дело до американцев?»
«Пусть они дали деньги. Не в том суть, что американцы дали, а в том, что японцы взяли. Кто взял, тот и виноват».
Таков был вывод Яманаси. Вся тяжесть вины перекладывалась на плечи предателей — соотечественников.
Письма из Японии, собранные в объемистом портфеле, разъясняли многое. Акции «Мицу-коси» упали в последние дни на пятьдесят процентов.
Кроме американского золота, на Яманаси шло еще и японское.
Войну вел банк «Номура», объединивший вокруг себя целый рой рыбопромышленников. Вчера это была неопасная бестолковая мелочь, которую не приняли в «Рорё», сегодня, поддержанные золотыми подвалами «Номура», эти дельцы выступали наглой антинациональной кликой.
Стоит только прочесть любую из советских газет, чтобы ясно понять, что другого имени им нет. Какое ликование в советских газетах, какие откровенные лозунги... Вот, например, «Правда»: «Японские рыбопромышленники переругались», или: «Драка среди японских капиталистов».
Разве это не удар по национальной политике?