Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

Л. Н. Толстой. Дневник для одного себя.

Нынче все то же. Много говорит для говоренья и не слушает. Были нынче тяжелые минуты, от своей слабости: видел неприятное, тяжелое, где его нет и не может быть для истинной жизни.

Л. Н. Толстой. Дневник.

Очень дурно, слабо себя чувствую. Ничего, кроме писем, не делал, и то плохо. Ездил с Душаном – приятно. Вечером читал свою биографию, и было интересно. Очень преувеличенно. Была Саша. С. А. спокойна. Записать:

1) (Кажется, что прежде писал, но нынче особенно живо чувствую:) Бог дышит нашими жизнями. Могу в заблуждении своем сказать себе, что я – я, а Бог сам по себе или нет его, и могу понять, что я – он, и тогда все легко, и радость и свобода.

2) С. А. говорит, что не понимает любви к врагам, что в этом есть аффектация. Она, да и многие не понимают этого, главное, потому, что думают, что то пристрастие, которое они испытывают к людям, есть любовь.

А. Л. Толстая. Из воспоминаний.

В маленьком моем домике, где было, в сущности, очень уютно, я не находила себе места. Все мои мысли и чувства были в Ясной Поляне.

– Что ты пригорюнилась, ходишь точно сама не своя? – говорила мне моя кума Аннушка, широкоскулая, курносая, веселая яснополянская баба, которая помогала по дому. – Я никогда не грущу. Напьется ли мой Никита, али кто из ребят захворает, я сажусь Марк Аврелия читать…

– Что? Марка Аврелия? – спросила я ее с удивлением.

– Ну да, Марк Аврелия, книжечка такая есть, граф мне дал. Как затоскую, сейчас старшего Петьку кличу: «Петька! Читай мне Марк Аврелия!» Сразу на душе полегчает… А вот еще, – продолжала она свою философию, – много я думала, как лучше жить. И так прикину, и эдак, ничего не помогает. Одно только мне помогает: о смерти думать. Как начнешь о смерти думать, что вот ты нынче жив, а завтра тебе три аршина земли только нужно, и все заботы отойдут, не нужно тебе ничего. Только о том и думаешь, как бы мне сейчас не согрешить.

Я рассказала отцу про свою куму.

– Вот мудрость-то где настоящая, – сказал он смеясь, стараясь скрыть слезы умиления, – вот у кого учиться надо.

1 октября

Приехал утром Гольденвейзер, играл в шахматы с Льв. Н. вечером. Днем приезжала Саша и повезла Гольденвейзера к Чертковым. Хотела я было предложить Льву Н. и ему ехать туда, но как только подумала об этом и заговорила с мужем – слезы подступили к горлу, я вся заволновалась, затряслась; кровь бросилась в голову, меня всю точно изранило что-то, особенно когда я увидала в лице Льва H – а радость от мысли снова видеться с Чертковым. Дошла опять до отчаяния и ушла к себе плакать. Спасибо моему милому мужу, что он не поехал к Черткову, а поехал опять верхом в лес и по оврагам и очень устал. Кончила работу над «Детством» и читала корректуру «О деньгах». Льет дождь, и ветрено.

Л. Н. Толстой. Дневник для одного себя.

Ужасно тяжело недоброе чувство к ней, которое не могу преодолеть, когда начинается это говоренье, говоренье без конца и без смысла и цели. Черткова статья о душе и Боге, боюсь, что слишком ум за разум. Радостно, что одно и то же у всех истинно самобытных религиозных людей. У Antoinʼa le Guérisseur тоже.

Утром приехал милый П. И. Бирюков, всегда мягкий, сочувствующий, умный и добрый. Рассказывая ему о своем горе, я плакала. Он тоже не любит Черткова и понял меня. Льву Ник. все хуже; расстроился желудок, он никуда не ходил и все спал. После обеда хорошо беседовали, приехал сын Сережа. Играли все в шахматы.

Л. Н. Толстой. Дневник.

Встал больной. Походил. Северный, неприятный ветер. Ничего не записал, но ночью очень хорошо, ясно думал о том, как могло бы быть хорошо художественное изображение всей пошлости жизни богатых и чиновничьих классов и крестьянских рабочих, и среди тех и других хоть по одному духовно живому человеку. Можно бы женщину и мужчину. О, как хорошо могло бы быть. И как это влечет меня к себе. Какая могла бы быть великая вещь. И вот именно задумываю без всякой мысли о последствиях, какие и должны быть в каждом настоящем деле, а также и в настоящем художественном. О, как могло бы быть хорошо. Вчера чтение рассказа Мопассана навело меня на желание изобразить пошлость жизни, как я ее знаю, а ночью пришла в голову мысль поместить среди этой пошлости живого духовно человека. О, как хорошо! Может быть, и будет.

Л. Н. Толстой. Дневник для одного себя.

С утра первое слово о своем здоровье, потом осуждение и разговоры без конца, и вмешательство в разговор. И я плох. Не могу победить чувства нехорошего, недоброго. Нынче живо почувствовал потребность художественной работы и вижу невозможность отдаться ей от нее, от неотвязного чувства о ней, от борьбы внутренней. Разумеется, борьба эта и возможность победы в этой борьбе важнее всех возможных художественных произведений.

Д. П. Маковицкий. Дневниковая запись.

Л. Н. с Сергеем Львовичем и П. И. Бирюковым о Софье Андреевне:

– У нее слово не имеет никакой обязательности, она днем скажет одно, а вечером диаметрально противоположное, с таким апломбом, что мне импонирует. Отношение к ней – это я испробовал своими боками: надо молчать и не уступать. Я хотел бы оградить себя, остались месяцы, может быть, дни; три месяца, как не работаю.

Ночью до часу Сергей Львович и Бирюков говорили со мной о Софье Андреевне.

Сергей Львович объективно говорил про родителей, какая у них разница характеров, умственного, нравственного складов. Софья Андреевна происхождением буржуа, с городскими буржуазными взглядами, которых Л. Н. терпеть не мог. Переехали в Москву, потому что мальчики должны были учиться, Таня – выезжать. У Софьи Андреевны нет идеала нравственного; вообще Берсам и Андрюше нравственные идеалы чужды. Лет тридцать тому назад жили скромно, воспитывали детей. Потом сразу ломка. Им бы тогда разойтись. Л. Н. говорил тогда (в 1885 г.) С. А. Берсу, что он Софью Андреевну ненавидит. Л. Н. собрался уходить тогда в Америку, ушел, потом вернулся.

– Мне после окончания университета, когда я спросил, за какое практическое занятие взяться, Лев Николаевич ответил, что за любое, мести улицы, – рассказывал Сергей Львович. – Я тогда старался