Том седьмой: Очерки, повести, воспоминания - Иван Гончаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вот, читай и скажи мне, как тебе понравится!
Он очень был доволен моим подарком и обещал читать.
Пока он рассматривал книги, я взял с полки у него какую-то тетрадку и прочел сверху кривую надпись:
328
«Сенонимы». Под этой надписью, попарно, иногда по три слова, тем же кривым, вероятно его почерком, написаны были однозвучные слова. Например, рядом стояли: «эмансипация и констипация», далее «конституция и проституция», потом «тлетворный и нерукотворный», «нумизмат и кастрат», и так без конца.
– Что это такое? – спросил я.
– Тут написано что: сенонимы! – сказал он.
– Да что такое «синонимы», ты знаешь?
– Это похожие друг на друга слова.
– Кто это тебе сказал?
– Да тот же дьякон Еремей: он был ученый. Вот когда я завел эту самую тетрадку и стал записывать туда из книг непонятные похожие слова, я и спросил его, что, мол, значат похожие друг на друга слова? Он и говорит «сенонимы, говорит, это называется». Я так и записал и заношу туда такие слова.
– Да это совсем не то: он тебе не то сказал или ты не так понял, – заметил я. – Синонимы совсем не то значит…
Он решительно взял у меня из рук тетрадку и положил на полку.
– Пожалуйте, – сказал он, – вы ведь все изволите лучше знать, чем другие, даже лучше самого господина Жуковского: вон и Покалипс понимаете…
– Апокалипсис! – поправил я.
– А нам где понимать!
Он едко улыбнулся и смотрел на меня так, чтобы я ушел. Я рассмеялся и ушел, а он с сердцем затворил за мной дверь.
Я потом не вмешивался в его литературные занятия, даже радовался, что они не отвлекают его от дела и не ведут к чему-нибудь дурному. Лишь изредка, среди вечерней тишины, доходило до моих ушей:
И зри-и-и-мо ей в мину-у-ту сталоНезри-и-и-мое с давнишних пор.Не то он вдруг громко заголосит:Боги гнева и Ерева,В страшный час,Ах, пошлите солнца луч,Разгоните мраки туч.
329
В другой раз слышу:Плещут волны Флегетона,Своды тартара дрожат,Кони бледного ПлутонаБыстро к нимфам ПелионаИз аида бога мчат…
– Вот поди-ко, пойми это! – однажды насмешливо прибавил он вслух, вероятно, намекая на меня и не подозревая, что я хожу по соседней комнате и что мне слышно. – А еще хочет понимать Покалипс!
– Апокалипсис! – поправил я, тихо отворяя дверь. Он сконфузился.
Так он читал все больше из той же хрестоматии Греча, или другое что-нибудь, лишь бы звучное и мало понятное ему.
Я тут убедился в том, что наблюдал и прежде: что простой русский человек не всегда любит понимать, что читает. Я видел, как простые люди зачитываются до слез священных книг на славянском языке, ничего не понимая, или понимая только «иные слова», как мой Валентин. Помню, как матросы на корабле слушали такую книгу, не шевелясь по целым часам, глядя в рот чтецу, лишь бы он читал звонко и с чувством. Простые люди не любят простоты.
Валентин прожил у меня несколько лет и, может быть, прожил бы еще долго, если б я не переменил род службы и отчасти образ жизни. Я стал бо́льшую часть дня, а иногда и вечера, заниматься дома.
Оказалось, что это стесняло его. Я никогда не справлялся, как он проводит время без меня, а теперь мне открыт был каждый его шаг. «Землячки» не могли бывать у него свободно при мне – и он оставался больше один и скучал. Повидимому, они без меня посещали его часто. Мало-помалу открылось, что он отчаянный донжуан, несмотря на свои пятьдесят лет с лишком.
Склонность его к нежному полу проявлялась и прежде, но слегка. Когда у меня бывали в гостях дамы, особенно молодые и красивые, он как-то суетливо лебезил, подавая чай, фрукты, кокетливо поджимал ножку, шаркал, приподнимался на цыпочках, чтоб придать себе росту, взглядывал мимоходом в зеркало, украдкой зачесывал пальцами
330
волосы с затылка. Я перемигивался с гостьями, и мы нередко награждали эти маневры дружным хохотом. Тогда он злобно краснел и бросал на нас гневные взгляды.
Однажды, воротясь домой и найдя дверь запертою, я сошел вниз спросить у дворников, где он, и, заметив около каретного сарая – кучку дворни, особенно женщин, пошел туда. И что же вижу: Валентин стоит посреди сарая, закинув голову вверх, разряженный в желтые нанковые панталоны, черную плисовую жакетку, в розовом галстуке и с желтым цветком в петлице, поет:
Во селе-селее Покроо-вском,Среди уу-лицы большой…Разыграа-лись, раа-сплясалисьДевки краа-сны меж соо-бой… –
разливался он сладким тенором, закатывая глаза под лоб, разводя далеко в стороны руками и притопывая.
Все смотрели на него с улыбкой, девушки с неудержимым хохотом. А он глядел на них сладостно, как сатир. Я тоже захохотал. Увидав меня, он сконфузился, застыдился и опрометью бросился вперед меня домой.
– Что это тебе вздумалось петь среди дворни? – спросил я.
– Барышни просили, – сказал он, – я хотел сделать им удовольствие…
– Какие барышни?
– А те самые, что там стояли.
Это горничные.
– Да ведь они помирали со смеху над тобой: разве ты не заметил?
Глядя на него в его изысканном наряде, я опять невольно засмеялся.
– Они смеялись от удовольствия, а вот вы, сударь, не знаете сами, чему смеетесь! Нельзя повеселиться человеку: разве это грех?
– Веселись сколько хочешь – это даже иногда нужно, здорово… Я не упрекаю тебя.
Я опять засмеялся.
– Чему ж вы смеетесь? – оказал он с сердцем и ушел к себе.
Случаи донжуанства стали повторяться и, наконец, доходили до меня в виде жалоб. Однажды вдруг отворила
331
ко мне дверь в переднюю молодая девушка с растрепанной косой, держа шейную косынку в руках.
– Что это, барин, от вашего лакея прохода нет! – голосила она сердито, указывая на Валентина.
– Подите! подите! – торопливо говорил он, стараясь выпроводить ее за дверь. – Не хорошо-с!
Я остановил его.
– Что вам угодно? – обратился я к ней.
– Да вот он прохода не дает. Я живу вверху с барыней, тихо и скромно, а он давно уж – как встретит на лестнице, сейчас начнет глупые «канплименты» говорить, зовет на чашку щеколаду, – поди да поди я к нему сюда! С ума, что ли, я сошла! За кого он меня принимает! Воля ваша: это обидно!
– Я тут еще большой вины не вижу, – сказал я, – что он скажет вам «канплимент». Запретить это ему я не вправе…
– А вы бы, барышня, – заговорил Валентин, – чем барина беспокоить, поговорили бы прежде со мной…
– Стану я с вами разговаривать! – остановила она его, измеряя с ног до головы презрительно-насмешливым взглядом.
– За честь должны считать!.. – с азартом отгрызался Валентин, заметив этот взгляд.
Я велел ему замолчать.
– Так что же дальше? – обратился я к ней.
– Как только заслышит, что я по лестнице спускаюсь, – продолжала она, – вынесет на подносе гостинцы, апельсины, орехи, изюм, и загородит мне дорогу. Я прошу дать пройти, он не слушается. Один раз я толкнула поднос зонтиком, гостинцы его рассыпались по полу, а ему сказала, чтоб он не беспокоил меня – скажу, мол, барину. Так он не унялся: «барин мне, говорит, не указ!» Пойдешь по лестнице, он подкараулит, да старается за руку поймать…
– Неправда, неправда! – оспаривал горячо Валентин, – не верьте ей, сударь, барышня врет!
– Сами вы врун! Афимья, чай, видала вон из тех дверей, как вы ловили меня за руку…
– Зачем же ты беспокоишь ее, если она не хочет слушать твои любезности? – сказал я ему.
– Я обращаюсь всегда благородно и деликатно… -
332
защищался он. – А вам, сударь, хорошему господину, надо бы барышень в шею отсюда, а не слушать, что они врут!..
– Вы врете, а не я! – вставила она.
– Это мои дела, а не ваши! – обратился Валентин опять ко мне. – Я службу мою справляю у вас как следует… Не пью, не шляюсь, господское добро берегу…
– Это так: твои амуры – не мое дело, да зачем жалобы доходят до меня?
– На что же вы теперь жалуетесь? – спросил я ее.
– Да вот сейчас, когда я мимо ваших дверей по лестнице шла, он подкараулил – и цап меня за шею, хотел обнять… Да не таковская: я не далась, попятилась. Вон извольте посмотреть: коса у меня свалилась, и платок с шеи… Не прикажите ему озорничать! Я живу скромно, все знакомые мои и в доме здесь тоже меня знают честной, аккуратной девушкой: могут, пожалуй, подумать, что я нарочно слушаю его «канплименты»…
– Слышишь, Валентин – это правда, что «барышня» говорит! Она скромна… дорожит своей репутацией, не хочет, чтоб ее компрометировали… – заговорил было я, но остановился, вспомнив о его тетрадке с «сенонимами»: слова «репутация» и «компрометировали», как мудреные и ему непонятные, наверно, попали бы туда. – Она скромна, бережет себя, дорожит своим честным именем: не беспокой же ее! – дополнил я в новой редакции.
