Дух Серебряного века. К феноменологии эпохи - Наталья Константиновна Бонецкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Единый раз вскипает пеной
И рассыпается волна.
Не может сердце жить изменой,
Измены нет: любовь – одна.
Мы негодуем, иль играем,
Иль лжем – но в сердце тишина.
Мы никогда не изменяем:
Душа одна – любовь одна
и т. д.
Правда, как видно, тезис 3. Н-ны «любовь – одна» не имеет того простого нравственного характера, который присущ словам пушкинской Татьяны: «Но я другому отдана ⁄ И буду век ему верна»[649]. З.Н. допускает в жизненных поступках «ложь» – и свою («Мы… лжем»), и партнера («Мы негодуем», когда лжет он); также она подтверждает мой тезис о браке Мережковских как о некоей игре («Мы… играем»). Скорее, стихотворение постулирует некое двойное существование: на поверхности жизни вскипают волны страстей, – но это лишь «пена»; глубина же души – это постоянство верности («Лишь в постоянном – глубина»), в сердце – невозмутимая тишина. И первая строфа стихотворения, в которой – программа жизни 3. Н-ны, прочитывается поэтому так: однажды нахлынет страсть – но это лишь пенистый гребешок на море, – она не затронет душевных недр. Философия ли это заурядного адюльтера? Все же нет, в чем мы убедимся в дальнейшем, при обсуждении центрального положения новой этики Мережковских – религиозного понимания ими любви. Но и раннее стихотворение Гиппиус «Любовь – одна» уже почти религиозно благодаря своей возвышенной интонации, соположению слов «любовь» – и «вечность», «смерть».
«Дневник любовных историй», который 3. Н. вела в период с 1893 по 1904 г., это едва ли не ключевой документ для понимания идеи НЦ – ее мистического настроения и глубинного смысла. Именно здесь мы находим подтверждение того тезиса, что НЦ – детище все же в первую очередь 3. Н-ны. Незадолго до первого богослужения НЦ (29 марта 1901 г.) она свидетельствует: «Это вопрос – быть ли Главному (т. е. НЦ. – Н.Б.), и вопрос мой, п. ч. – быть “ему” или не быть – в моих руках, это знаю»[650]. — И вот, читая эти исповедальные тексты, можно воочию наблюдать, как зарождается та философия любви, философия пола, которая и создала НЦ с ее культом. Ключевое для «Дневника» высказывание обнаруживается в записи от 19 декабря 1900 г. – это как раз период формирования идеи НЦ: «Идеал Мадонны – для меня не полный идеал» (с. 68). Очевидно, по формуле Достоевского, в сознании 3. Н-ны он должен быть дополнен «идеалом содомским». Что ж, подобная концепция – апология зла, а точнее – ницшеанский выход «по ту сторону добра и зла», – обосновывалась и трудом Мережковского о Толстом и Достоевском, датированном также 1900–1902 гг. В этой книге Д.С. откровенен, как и автор «Дневника». Скажем, искренне восхитившись деревенским парнем, стрелявшим в Св. Дары (случай описан Достоевским), Мережковский глубокомысленно заключает: «В последней глубине кощунства – новая религия; в лике подземного Титана, помраченного Ангела, – лик Светоносного, Люцифера, лик другого Бога, который <…> есть все тот же Бог, только иначе созерцаемый». Свою герменевтику Д.С. использует для возрождения манихейства, усматривающего у единого Бога два лика – добрый и злой. «Зло не для зла, а для нового высшего добра»[651]: здесь религиозно-философский фундамент НЦ. 3. Н-на только переобозначает на свой лад интуиции мужа, когда рассуждает об идеалах Мадонны и содомском, – уже в плане философии любви. И это, конечно, страшно, что с самого начала, уже теоретически, в НЦ – как ее принцип! – был воспринят содомский элемент. НЦ – это феномен постницшевского христианства с его отрицанием традиционной духовности и нравственности. Опять-таки, в книге Мережковского о Толстом и Достоевском предпринято философское оправдание Анны Карениной – как раз ее переход от «идеала Мадонны», «целомудренной жены и матери», к «идеалу содомскому» – «нерождающей любовницы, сладострастной вакханки»: «Это не прелюбодеяние, <…> а два самые великие, самые чистые <…> чувства, <…> – по преимуществу наши, новые, никогда в прошлых веках с такою силою не испытанные <…>»[652]. Анна любит мужа и любовника одновременно, просто своими разными «я» (нравственным и «оргийным»), которые «одинаково искренние, одинаково истинные»; так что в ее душе измены нет, и она «остается верной обоим даже до смерти»[653].
Не напоминает ли читателю о чем-то такой анализ образа Анны?
Любви мы платим нашей кровью,
Но верная душа – верна,
И любим мы одной любовью…
Любовь одна, как смерть одна.»
Не с собственной ли жены списал Д.С. свою Анну? Или, напротив, в своих «любовных историях» З.Н. опиралась на эти умозрения мужа?.. Как бы то ни было, не так уж просто распознать идею стихотворения юной Гиппиус «Любовь – одна». Но еще труднее, не погружаясь мыслью в «глубины сатанинские» (Откр. 2, 24), живо понять и тем паче принять учение Мережковского о «святом сладострастии» – о «красоте», «божественности», принципиальной важности этого последнего для будущего христианства…[654]
По «Дневнику любовных историй» можно заключить, что З.Н. далеко не сразу нашла своего «Вронского» – в лице красивого, но безвольного, по-своему чистого – но глубоко завязанного в известные отношения внутри дягилевского кружка Дмитрия Философова. Гностически гнушаясь физической стороной любви, З.Н. тем не менее со всем пылом «чувственности», «сладострастия» (с. 56) увлекалась весьма многими, – скажем, поэтом Минским, критиком Акимом Волынским (Флексером), – более того, устраивала рискованные игры в сфере любви нетрадиционной (история с английской музыкантшей Елизаветой Овербеки ее «слепым обожанием» 3. Н-ны (с. 63), которая подчинила себе несчастную, а затем бросила со всей жестокостью). «Всякому человеку одинаково хорошо и естественно любить всякого человека, – пишет З.Н., имея в виду отнюдь не ту любовь, которую заповедал Христос. – Любовь между
