Россия и Европа- т.2 - Александр Янов

шептались в европейских столицах: либо царь сошел с ума, либо он так неуклюже провоцировал войну.

Глава пятая Воаочный вопрос

Я понимаю, что столь умопомрачительный поворот поддается и стереотипному объяснению. Закружилась, мол, у Николая голова от своего всемогущества, вот он и потребовал невозможного. Но са­ма религиозная форма, в которой это немыслимое требование бы­ло предъявлено, ложится скорее, согласитесь, в православно-сла­вянский сценарий Погодина. Тем более, что, как мы уже знаем, в чем-в чем, но в симпатиях к зарубежным единоверцам Николай до тех пор замечен не был. Перед нами, похоже, опять-таки пово­рот, а не продолжение прежней политики.

Неисполнимая

миссия Про АХ. Меншикова, которого Нико­лай послал в Стамбул 28 февраля 1853 года с не­мыслимым поручением добиться от султана официального подтвер­ждения Кучук-Кайнарджийского договора почти столетней давнос­ти, Герцен рассказываеттакой анекдот.

«Чаадаев часто бывал в Английском клубе. Раз как-то мор- *ской министр Меншиков подошел к нему со словами:

Что это, Петр Яковлевич, старых знакомых не узнаете?

Ах, это вы! — отвечал Чаадаев. — Действительно не узнал. Да и*что это у вас черный воротник? Прежде, кажется, был красный.

Да разве вы не знаете, что я морской министр?

Вы? Да я думаю, вы никогда и шлюпкой не управляли.

Не черти горшки обжигают, — отвечал несколько недоволь­ный Меншиков.

Да, разве на этом основании, — заключил Чаадаев».127

Я это к тому, что о дипломатии чрезвычайный посланник Николая имел, примерно, такое же представление, как за четверть века до того о морском деле. С точки зрения стереотипа, выбор этот объяс­нить невозможно. Тем более, что выбирать Николаю было из кого.

127 А.И. Герцен. Былое и думы, Л., 1947, с. 235.

Почему не послать, например, таких компетентных людей, как А.Ф. Орлов, или П.Д. Киселев, или, наконец, Ф.И. Бруннов? Сточки зрения погодинского сценария, однако, Меншиков был кандидатом идеальным. Достаточно сказать, что начал он свою миссию с того, что отказался встретиться с турецким министром иностранных дел Фуадом эффенди, обозвав его «лживым субъектом». Султану при­шлось уволить ни в чем неповинного эффенди.

Новому министру Рифаат паше Меншиков под строжайшим сек­ретом поведал требование царя подтвердить договор, по которому суверенитет над православными подданными султана принадлежал бы России. Публика, объяснил он министру, должна оставаться в убеждении, что его миссия заключается лишь в улаживании вопро­са о «ключах». Нечего и говорить, что уже на следующее утро о требо­вании Меншикова жужжал весь дипломатический бомонд Стамбула.

И поскольку у английского посла лорда Редклиффа, главного советника султана, в одном мизинце было больше дипломатическо­го искусства, чем у никогда не управлявшего дипломатической шлюпкой Меншикова, на этом неуклюжем маневре он его и подло­вил. Порта тотчас же подтвердила торжественным указом права греческих и армянских монахов на «ключи», а также все привиле­гии православных подданных султана. Официальный конфликт был на этом исчерпан. Неофициально Рифаат паша посоветовал Мен- шикову «не добиваться нового договора и все будет улажено».128

Растерянный Меншиков, естественно, запросил новых инструк­ций у императора. Николай повелел предъявить Порте ультиматум. Даже Линкольн сердито замечает: «Компромисс и умеренность не были тем путем, которым желал идти Николай».129 Он объясняет этот неожиданный экстремизм императора тем, что «Николай постарел, так же, как его министры и близкие советники... По мере того, как их ряды редели, заменяли их люди малоспособные... И среди них не было старых друзей, которые могли бы говорить царю правду, по крайней мере, иногда. Сам он слишком устал от напряжения пра­вить Россией четверть столетия».130

Bruce Lincoln. Op. cit., p. 357.

Ibid.

Ibid, pp. 294, 297.

Одним словом, откровенно конфронтационные инструкции Мен- шикову объясняются чем угодно — течением времени, возрастом, усталостью, бездарностью сотрудников, — но только не бьющим в глаза стремлением спровоцировать войну. Князь Меншиков, ко­нечно, последовал инструкциям своего государя. Подождав, как бы­ло приказано, ровно столько, чтобы «дать нам закончить наши воен­ные приготовления»,131 он предъявил туркам категорический ульти­матум, не допускающий никаких обсуждений. Точнее, князь просто «передал великому визирю составленный в Петербурге текст кон­венции и заявил, что она должна быть возвращена с подписью султа­на, больше ничего».132 На размышление дано было восемь дней.

Еще до истечения срока ультиматума французская эскадра вы­шла из Тулона, направляясь к Дарданеллам. И лорд Редклифф заве­рил султана, что «в случае неминуемой опасности у него есть полно­мочия потребовать от коммандора флота Её Величества в Средизем­ном море привести его эскадру в состояние боевой готовности».133 Удивительно ли, что 21 мая Меншиков отбыл из Стамбула с пустыми руками? И что 14 июня 1853 года в Петергофе был подписан давно заготовленный Манифест, из которого Россия узнала, что «истощив все убеждения и с ними все меры миролюбивого удовлетворения справедливых наших требований, признали мы необходимым дви­нуть войска наши в придунайские княжества, дабы показать Порте, к че/чу может вести её упорство»?134

Глава пят&я

Восточный вопрос ХоТвЛЭ ЛИ ВОЙНЫ

Европа? Отечественный «восстановитель баланса» В.В. Кожинов, естественно, шел дальше американского коллеги. Там, где Линкольн видел одряхление Нико­лая и бездарность его сотрудников, Кожинов, как мы уже знаем, ус-

A.M. Зайончковский. Восточная война в связи с современной ей политической обстановкой, Спб., 1908, т. 1, с. 399-400.

ИР, вып. 9, с. 16.

Bruce Lincoln. Op. cit., p. 337.

ИР, вып. 9, с. 16.

мотрел заговор против России. Участниками его были не только русские дипломаты с нерусскими фамилиями, но и, конечно, евро­пейские державы. Цель заговора состояла в том, чтобы спровоци­ровать Николая на смертельно опасный конфликт с Европой. Хотя практически невозможно вычислить, что, собственно, кроме про­фессионального крушения, могли выиграть от такого предательства русские дипломаты и зачем был такой конфликт Европе, Кожинов опирается на авторитетные имена.

Среди них и Ф.И. Тютчев, и Е.В. Тарле, который тоже опублико­вал в 1952 году двухтомную монографию о Крымской войне. Писа­лась она, правда, в самые мрачные времена сталинизма, в разгар кампании против «низкопоклонства перед Западом» и, к сожале­нию, не избежала веяний эпохи. Так или иначе, Тарле действитель­но утверждал, что «барон Бруннов в Лондоне, Мейендорф в Вене, даже Будберг в Берлине... следовали указаниям своего шефа-канц­лера... и писали иной раз не то, что видели их глаза и слышали их уши», тогда как «Нессельроде собирал эти лживые сведения и под­носил Николаю».135 При желании это и впрямь можно истолковать как заговор. Тем более, что Тютчев так прямо и говорил: «Ну вот, мы в схватке со всей Европой, соединившейся общим союзом. Союз, впрочем, неверное выражение, настоящее слово заговор... В исто­рии не бывало примеров гнусности, замышленной и совершённой в таких масштабах».136

Так, может, Кожинов прав и заговор действительно был? Как распутать этот клубок противоречий? Я предлагаю очень простой тест, способный совершенно точно определить, кто был истинным автором той «гнусности», о которой говорил Тютчев. Состоит тест в следующем. Понятно, что без участия Англии никакого европей­ского союза против России быть не могло. А уж войны тем более. Понятно далее, что покуда у руля Форин-оффиса в Лондоне стояли симпатизировавшие Николаю тори, воевать с Россией Англия не стала бы ни при каких обстоятельствах. Стояли тори у руля проч­но. Без помощи извне у лидера конкурировавших в ними вигов Пальмерстона и впрямь не было ни малейших шансов отнять у них

В.В. Кожинов. Цит. соч., с. 337.

контроль над иностранными делами. Отсюда и тест: действитель­ным архитектором европейского союза против России (или «заго­вора», на языке Кожинова) мог быть только тот, кто свалил бы в Лондоне дружественное России правительство тори и помог Пальмерстону вернуться к власти. Так кто же на самом деле был этим злодеем?

Сначала, однако, вступимся за честь русских дипломатов, пусть и с нерусскими фамилиями. Филипп Иванович Бруннов был одним из двух-трех первоклассных профессионалов, которыми распола­гал тогда Николай. У историков едва ли есть основания подозревать его в неискренности, не говоря уже о предательстве, когда он сооб­щал императору о таком, например, страстном монологе старого лорда Абердина, главы Форин-оффиса: «Тот, кто бросит мир в без­дну из-за дела, которое я нахожу несправедливым, примет на себя ответственность, какой я на свою совесть не возьму. Я не согласен кончить свою карьеру революционной и подрывной войной. Мое решение твердо: я эту войну вести не буду, пусть ведет её кто-ни­будь другой».137 И точно так же не погрешил против истины граф Нессельроде, утверждая, что «личный характер и прежния дипло­матические действия лорда Абердина подают верное ручательство в его благоразумии и умеренности».138Просто Николай так никогда и не понял, что при конституцион­ном ст^ое все уверения Абердина определяли курс английской по­литики лишь покуда он был у власти. При первом же поражении в парламентской борьбе о его ручательстве можно было забыть. Еще хуже, что такую элементарную вещь относительно политическо­го процесса в конституционных государствах до сих пор не поняли отечественные «восстановители баланса». Точно так же, как Нико­лай, не привыкли они, похоже, к тому, что политический курс стра­ны определяет не начальство, но общественное мнение и отражаю­щая его парламентская борьба.