Северный Удел - А. Кокоулин

— Кровь вам в помощь! — догнал их голос Сагадеева. — И пинок под зад! Я был лучшего мнения о вас, господа!

Обер-полицмейстер, рассерженный, краснолицый, вклинился между мной и Тимаковым.

— Ничего, — сказал он, шевеля усами, — клопы бегут с корабля…

— Крысы, — сказал я.

— Клопы! Крыс я уважаю. У первой дочки была такая беленькая… — Сагадеев оборвал сам себя. — Значит, жандармская полурота, двадцать солдат, человек сорок от фамилий, ну и мы с вами! Я думаю, достаточно.

— К нам переговорщик, — сказал Тимаков.

— Где? — спросил Сагадеев.

— У ворот.

Заржали лошади. Со скрипом, покачиваясь, из-за угла выкатили добавочным рядом две кареты с фамильными щитами на боковинах, их сразу, еще до остановки, облепили желающие попасть внутрь. Катарина Эске с отцом ожидаемо оказались в конце очереди.

Я стиснул зубы.

— Смотрите! Смотрите! — вдруг вспыхнуло среди толпящихся.

Вскинулась женская рука, указывающая на неторопливо шагающего к дому человека.

Звенящая тишина, полная ищущих глаз и приоткрытых ртов, царствовала несколько мгновений. Затем в обратную захлопали дверцы, дормезы, будто диковинные овощи — семечки, повыплевывали людей.

— Это кто? — зашелестело над головами. — Он один? Один?

— Пойдемте, Бастель, встретим? — покосился на меня Сагадеев.

— Да, — я застегнул ворот мундира. — Перехватим на полпути. Георгий, вы с нами?

— Н-нет, — мотнул головой Тимаков. — Не могу. Вон они все повыскакивали, их же надо снова… — Он двинулся к дормезам. — Господа, а если сейчас поедем?

Мы с Сагадеевым пересекли плац.

Переговорщик остановился у начала вырубленной аллейки и замер. Замер и сопровождающий его жандарм.

Снова бултыхнулся в воздухе лоскут.

— Кажется, он военный, — сказал обер-полицмейстер.

— Скорее, отставной.

У переговорщика было загорелое до смуглости лицо. Мне вспомнились Жапуга и письмо Жукоевского полицмейстера. Загар был ассамейский. К некоторым прилипает так, что не сходит годами.

Нос горбинкой. Черные, пронзительные глаза. Левое плечо ниже правого. Не от ранения ли? Жилки закрыты.

— Доброй вам ночи, — усмехнулся переговорщик, снимая платок с палки.

На нем были поношенный военный кафтан и заправленные в сапоги шаровары. Погоны спороты, серебряные значки с петлиц удалены. Кавалерист? Или это маскарад с переодеванием?

— Не представитесь? — спросил я.

— Не вижу смысла.

— Хотя бы фамилию.

Переговорщик намотал платок на кулак.

— Зовите Лоскутовым, — он окинул меня взглядом и хмыкнул. — А вы тот еще… Молодо выглядите. Столько неприятностей…

— Мы знакомы?

Назвавшийся Лоскутовым нехорошо улыбнулся.

— Не довелось. Но дружок мой Эррано… вот он свел знакомство. Губу это не он вам?

— Это давний шрам, — сказал я.

— Ну да, вижу. Жалко.

— Послушайте, — набычился Сагадеев, — вы зачем пришли?

Он жестом отпустил жандарма. Лоскутов взрыхлил песок носком сапога.

— Не поверите, крови не хочется.

— Вы ж сюда только за кровью и пришли, — сказал я.

Черные глаза взглянули с хитринкой.

— Это-то да. Большой крови не хочется, — пояснил Лоскутов. — Напрасной. Чтобы трупы и все в крови. Отвращение, видите ли, питаю.

— И какой вариант предпочитаете?

— Вы и государь-император выходите за ворота. Одни. И все остаются живы.

— В противном случае?

Лоскутов пожал плечами.

— Штурм. И, поверьте, без шансов.

— Кажется, и в «Персеполе» было без шансов, — сказал я. — И с Жапугой. И в лесу. И как видите.

Переговорщик поиграл желваками.

— Это все временные неудачи.

— А с моим отцом?

Лоскутов дернул щекой и отвернул голову в сторону.

— Позвольте спросить, — заложив руки за спину, обратился к нему Сагадеев, — зачем это все? Вы хотите убить государя? Все великие семьи?

Лоскутов хмыкнул.

— Как знать, как знать… Костерки, смотрю, складываете. Думаете, спасет? Странные вы люди. Здесь мир меняется, а вы против. Почему-то всегда находятся те, кто против. А кровь, она субстанция мутная. Ненавижу все эти фальшивые цвета. Вся ваша кровь…

Его взгляд остановился на флигеле, сереющем на взгорке, затем переполз обер-полицмейстеру на щеку.

— Вы разве силу не чувствуете? — произнес он. — Силу, которой предназначено править?

— Пока я вижу убийц! — проревел Сагадеев, ткнув в него пальцем. — И моя прямая обязанность…

— Да это-то понятно. Была бы ваша воля…

Лоскутов перевел скептический взгляд на дормезы за нашими спинами, на людей, напряженно белеющих лицами, совершенно игнорируя обер-полицмейстера, рвущего кобуру.

— А если я сейчас!.. — Сагадеев взмахнул извлеченным револьвером. — Вот я вас застрелю, и все кончится. Как вам такой вариант?

Лоскутов медленно повернул голову.

— А что кончится? Ничего не кончится. Скорее, начнется. Ладно, — он посмотрел на меня, — так вы отказываетесь?

— Если не хотите большой крови, — сказал я, — лучше выпустите тех, кто не планирует здесь оставаться.

Лоскутов покрутил шеей, будто ему жал ворот, затем одернул кафтан.

— Это можно. Чем меньше защитников, тем лучше. Я буду ждать у фонарей. Провожу, посмотрю на кровь. На всякий случай.

Он повернулся и, откинув палку, быстро зашагал прочь. Платок белел на отмахивающем кулаке. Жандарм, помедлив, отступил в сторону с его пути.

Мы повернули к дому.

— Мне кажется, он тянул время, — сказал я.

— Может быть, — согласился Сагадеев. — Или просто высматривал, как и что. Заметили загар?

— Да.

— Я вам там оставлял письмо…

— Я читал. И еще, кажется, я видел этого Лоскутова при штурме морга. Он сидел на големе.

— Тогда зря мы его отпустили. Хотя… — Сагадеев вздохнул. — Вряд ли он и есть зачинщик всего этого безобразия.

— Помощник? Правая рука?

— Возможно. Но пальцы не исколоты.

Мы приблизились к дормезам.

— Господин капитан, — нарочито громко позвал Сагадеев, — командуйте выезд. Давайте уже отправлять людей.

Тимаков кивнул.

— Господа! Выезжаем!

Шатающиеся, топчущиеся у баллюстрады и около карет ринулись садиться. Кто-то вскрикнул, кто-то выругался, оступившись. Затылки, плечи, локти. Коричневое и черное дорожное платье. Хищно раздутые жилки.

— Пустите! Пустите!

— Моя рука!

— Кровью бы вас! Ай!

Закачалась под напором тел одна карета, другая. Полетел в песок слуга. Чей-то кожаный саквояж забился, защелкал металлической челюстью под ногами.

Мне казалось, я наблюдаю посадку на участке концессионной железной дороги Гюнзы — Андрополь. Единственный поезд, три пассажирских вагона и штурмом берущие их южане. Дикие, низкорослые, низкокровные. Кулаки, папахи, кинжалы, гортанные выкрики. Сверкающие глаза. Твоя умрот сичас! И твоя!