От победы к миру. Русская дипломатия после Наполеона - Элис Виртшалфтер

стала ключевым понятием при обсуждении того, что имелось в виду под действием «в концерте» (concerter). Российские источники определили три основания для коллективных союзнических действий: правовые обязательства, авторитет исторического опыта и нравственные принципы. На конгрессах в Аахене, Троппау, Лайбахе и Вероне, а также в ответ на революции в Испании, Италии и Греции первоначальная позиция и предложения России неизменно подчеркивали необходимость единого союзнического ответа. Единство союзников представляло собой великую моральную силу, которая могла сохранить мир и, при необходимости, узаконить и гарантировать успех в войне. С этой точки зрения нежелание Великобритании участвовать в иностранных интервенциях, не имеющих прямого отношения к британским интересам, не создавало серьезной проблемы до тех пор, пока это уклонение от активных действий не означало создания сепаратных союзов старого типа, которые позволили Наполеону подчинить себе Европу. Как представители европейского общества, российские дипломаты, и прежде всего царь-дипломат, закрывали глаза на конфликтующие интересы отдельных государств в конкретных ситуациях ради всеобщего единства, представленного гармонией чувств и согласием о вечных принципах. Хотя правительства существовали при различных режимах и не всегда могли быть едины в своих действиях, нравственную солидарность между великими державами можно было сохранить. Для этого союзникам нужно было всегда показывать общественности, что «в их фундаментальных принципах или в их реальных и единодушных желаниях» не было различий[470].

Нравственный аспект Венских соглашений оставался критически важным для внешней политики императора Александра I. Внимательное прочтение дипломатических сообщений России раскрывает концепцию европейской Реставрации, которая не подразумевала возврата к старому режиму, а, скорее, означала, что Европа восстановила мирные отношения, взаимные обязательства и моральную целостность. В самой России не было реальной необходимости в реставрации, недавно образованное Царство Польское занимало особое и беспрецедентное положение в составе Российской империи. Однако существовала необходимость в восстановлении экономики, реорганизации институтов и моральном оздоровлении. Вклад России в процесс восстановления Европы не свидетельствовал ни о ностальгии по верховенству Бога и монархии XVIII века, ни о прогрессивном движении к глобальной интеграции и транснациональному управлению. Скорее, охранительная дипломатия Александра сосредоточилась на строительстве прочного мира и стабильной политической системы в Европе. Неудобное сочетание принципов и прагматизма, политики умеренности и моральной силы монарха помогли определить европейскую дипломатию в более широком смысле.

Даже после так называемого разворота к репрессивному консерватизму в 1820–1821 годах император Александр предпочитал полагаться в борьбе с радикализмом на убеждения, чувства и мораль. Во время конгресса в Троппау монарх отклонил предложение своих министров приказать студентам из прибалтийских провинций покинуть немецкие университеты, где на них могли бы повлиять вредные идеи. Вместо этого Александр поручил генерал-губернатору Риги, используя дружеские наставления и моральное давление, применяемые на индивидуальной основе, убедить родителей и воспитателей в том, что их дети должны были вернуться домой или перевестись в менее радикальные немецкие учреждения[471]. Хотя неудача этого подхода могла затруднить карьерное продвижение вовлеченных людей, монарх не хотел устранять эту опасность путем издания общего указа[472]. Намеки на потенциальный ущерб карьере молодых людей могли бы звучать скорее как принуждение, нежели как убеждение. Но когда историки смотрят на политические высказывания сквозь призму собственных опыта и культуры, неизбежно возникают различные интерпретации.

В начале XIX века в России разрыв между либеральными идеями и конкретными реалиями был особенно разительным. Внутриполитические программы императора Александра, как и его внешняя политика, с трудом маневрировали между религиозным идеализмом, амбициозным либерализмом, практическими возможностями и жестким использованием абсолютистской политической власти. Гуманистические чувства, вера в Провидение и космополитические культурные привычки, которые Александр и его дипломатические агенты привнесли во внешнюю политику, напоминали заботы просвещенных реформаторов, встречавшихся по всей Европе. Среди русских интеллектуалов и политиков это мышление также совпало с ключевыми аспектами умеренного политического мейнстрима и религиозного просвещения, особенно смешение универсалистских допущений с такими принципами, как равенство, разум, прогресс, терпимость и «процветание человечества» [Israel 2006][473]. Не нужно принимать на веру суждения П. Шредера об оригинальности или эффективности Венских соглашений, чтобы увидеть, что, как и умеренный реформизм XVIII века, система конгрессов 1815–1823 годов установила или придала современное наполнение своду политических принципов, который позволил осуществить изменения в настоящем без радикального отвержения прошлого и который по сей день определяет практическую реализацию международных отношений[474].

Для историков может быть трудно примирить моралистические чувства императора Александра с его упрямым и в целом эффективным стремлением к успеху в войне, мире и достижении интересов России [Lieven 2009]. Практически каждый рассказ о Наполеоновских войнах и Венских соглашениях подчеркивает политический идеализм монарха, его религиозный опыт, эмоциональный пыл и одухотворенность. Тем не менее, какими бы ни были психологические качества Александра, как это описано учеными (и описано с нотками насмешек со стороны европейских историков), они не помешали ему сделать жесткий, умный и непопулярный политический выбор, и что не менее важно, придерживаться этого выбора в течение более двух десятилетий дорогостоящих военных действий и изнурительной дипломатии. Какой бы ни была боговдохновленная миссия, возлагаемая Александром и прочими на Священный союз, идея политического союза, скрепленного христианской моралью, представляла разумную и прагматичную перспективу для европейской системы – такую, которая отражала бы русскую литературную культуру, учения просветленных православных прелатов и установившуюся идеологию русской монархии. Иными словами, историографические категории современной европейской политики – такие как радикальная, либеральная, консервативная, конституционная, республиканская, романтическая и националистическая – не обязательно соответствуют российскому случаю или описывают мышление дипломатических агентов Российской империи.

Поколениями историки признавали европейскую идентичность России во время Наполеоновских войн и последовавшего за ними миротворчества. Историки также подчеркивали различия в развитии и политике России от либерально-демократической Европы – начиная со второй четверти XIX века и по сей день. Учитывая эту траекторию, важно сосредоточить внимание на пересечении российской политической культуры и европейской государственной системы в годы Реставрации. Каковы были приоритеты, характеристики, динамика и достижения российской внешней политики, которые придали интеграции в европейское сообщество и международному порядку столь большой вес? Из российских источников, посвященных войне и миру в первой четверти XIX века, следует, что император Александр и его соратники верили в реальность европейской политической системы и рассматривали Россию как полноправного члена этой системы. Так как и почему Россия оказалась на интеллектуальной и психологической периферии европейской политики? Произошло ли это позднее, в XIX веке, возможно, из-за славянофильства (формы романтического национализма), отступничества от Церкви, евразийской политической мысли или экономического развития? Или это просто концептуальный или идеологический продукт большевистской революции и холодной войны?

Многие вопросы остаются без ответа и многие другие возникнут, по мере того как историки, работающие в относительно свободных условиях постсоветской России, переписывают историю своей страны. На данном этапе изучение европейской дипломатии Александра I проливает свет на критически важную динамику в политической культуре Российской империи XIX века. С точки зрения российской монархии и верных престолу сословий, Французская революция и Наполеоновские войны оказали незначительное влияние на фундаментальные религиозные и политические институты. Несмотря на разрушительные последствия и нанесенную травму 1812 года и последовавшие освободительные войны, Российская империя под правлением династии Романовых и Русская православная церковь вышли из периода кризиса как никогда сильными и легитимными. Мало того, что вторжение Наполеона не смогло привести к народному восстанию или широкой поддержке политических изменений, российская призывная армия из законно «освобожденных» крепостных и государственных крестьян – порождение Петровских реформ – одержала верх над динамичной гражданской армией Франции. Сила и стабильность российских институтов в течение 25 лет революций и войн укрепляли и оправдывали давнюю практику просвещенных реформ в сочетании с умеренной цензурой и суровым наказанием за мятеж против законной монархии, иерархической и религиозной властей.

Иными словами,