Жизнь – сапожок непарный. Книга первая - Тамара Владиславовна Петкевич

часы звякнут пустые баки, которые дежурные уносят из зоны после ужина, смолкнет перекличка охраны на вышках и как будто выдаётся часок для себя. Работяги выползают из барака, усаживаются вдоль стен, впадают в забытьё, «отходят». Прислонившись к стене барака, вытягивала ноги и я. Нагретая за день земля отдавала натруженному телу тепло, утишала ноющую боль. Небо понемногу темнело. Над степью – океан воздуха. Он активно, даже как-то осмысленно вибрировал, перемешивая разной степени нагретости слои. Можно было неотрывно глядеть на его неугомонную работу. От земли поднимался пар. Пахло дальними степными пожарами.

Отвлёк крик: «Этап идёт!» У зоны начала собираться толпа. Всегда много таких, кто чего-то ждёт. Здесь и вправду случались самые неожиданные встречи. Прокурор или следователь не раз оказывался за проволокой вместе с тем, кого недавно засадил сюда. Лагерники мгновенно узнавали об этом. Пристально следили за тем, как будут развиваться их отношения. Подсознание нацеленно ожидало драматического исхода. Но время корректировало эти «поединки». Став заключённым, следователь тщился оправдаться перед бывшим подследственным. В критических же ситуациях вмешивалось начальство, отправляя одного из двоих в другой лагерь.

В тот весенний вечер подходивший к зоне этап бурно приветствовали находившиеся в Беловодском лагере поляки. Они узнавали соотечественников и знакомых. Срывая с головы кепи, подбрасывали их вверх, что-то выкрикивали. Одного из прибывших прямо от вахты повели в изолятор.

Поляков в Беловодске было много. Им предлагали принять советское подданство; они отказывались, их свозили в лагеря. Встреча с ними во многом изменила моё миропонимание.

Они лагерь всерьёз не принимали. В арестах видели намерение попугать. Безоговорочно веровали, что польское правительство их в обиду не даст и вот-вот вызволит отсюда. «К Рождеству будем дома!» – уверяли они. И когда Рождество проходило, улыбались: «Ну, значит, к Пасхе!» Они держались друг друга. Не теряли чувства юмора. Я, кажется, впервые улыбнулась, когда смешливый, знавший русский язык поляк на вопрос одного из членов приехавшей в зону комиссии: «Кем работаете?» – ответил: «Паровозом».

– Не понимаю, – уязвлённо ответил энкавэдэшник, – поясните.

Поляк, ничуть не смутившись, иронически дообъяснил:

– Пру вагонетку с камнем. Вместо паровоза. Та-ак!

Поляк Генрих, тоже неплохо говоривший по-русски, ведал на родине лесничеством, что вполне вязалось с его обликом: добродушный увалень, похожий на медведя.

– В чём надо помочь? – спрашивал он во время работы.

– Вы тоже верите в скорое освобождение? – поинтересовалась я.

– Иначе никак не можно! – расплылся он в улыбке.

Понять природу их уверенности и оптимизма мне было не под силу. Мы покорно ели то, что нам давали. Они возмущались:

– Или добавляйте, или не будем работать.

Им разрешили прикупать кукурузную кашу в заводской столовой. Нам – нет. Заслышав, как они смеются, острят, я думала про себя: «Кроме страха, безнадёжности, страдания, есть разве что-то ещё? Почему мне это недоступно?» Впрочем, я тогда считала: без прикрас, такими, как есть, лагерь и жизнь понимаю я! Они – легкомысленны. Никуда-то их не отпустят! Им здесь сидеть и сидеть!

Нет, они всё понимали как надо. За их спиной был опыт естественной жизни.

* * *

Утром следующего дня, когда мы пришли на работу, Генрих шепнул:

– Вчера, пани Тамара, этапом привели Генюша. Это плохо.

– А кто он такой?

– О-о! Генюш – государственного ума человек и… немножко мой друг.

Судя по вниманию к нему, Генюш был для поляков арбитром – и не только в политических спорах. Я увидела его на территории завода дня через три. Во время обеденного перерыва они с Генрихом подошли ко мне. В таком же военном френче и кепи, как и большинство поляков, худощавый, подтянутый человек лет сорока сказал по-русски: «Я уже очень знаком с вами через Генриха, пани Тамара. Так?» И представился сам: «Юзеф». Как и все поляки, на лагерь он смотрел как на временные неприятности. Истинный характер этого человека был хорошо скрыт за насмешливостью. По отношению ко мне определился тон лёгкого поддразнивания и любопытства.

– Как же вы будете в Варшаве обходиться без польского языка? – смеялся он. – Начнём учить его? А как пани попала сюда? Не пошла на демонстрацию Первого мая? Или она – диверсант?

– А у пани Тамары были красивые платья? – поинтересовались однажды оба друга, увидев уродливые заплаты на моей лагерной робе.

– Были.

– На них вместо цветов был комбайн или трактор?

Я охотно поддерживала иронический тон, тем более что в самом деле носила когда-то платье с модным в те годы «промышленным» рисунком из тракторов. Мне отдали дань, когда разговор зашёл о литературе.

– У нас мало женщин, которые бы столько читали, – сказал Генюш.

Это помогало. Это было важно.

Генюш отчитывал меня за «непротивление»:

– Так себя вести не можно. Смирение не есть лучший способ жить.

Оба друга работали в зоне оцепления. Я же попадала на завод, когда бригада Гриши Батурина из карьера пригоняла вагонетки с гравием. Когда могли, они старались мне помочь.

Несколько дождливых дней превратили глинистую почву в месиво. Как я ни силилась удержать на ногах свои трухлявые бутсы, одну из них глина «отчавкала». Наезжающие сзади вагонетки не позволяли остановиться. Путь пришлось продолжать одной ногой в обувке, другой – без неё. При мысли, что мои «опекуны» могут стать свидетелями такой неловкости, я сильно нервничала. Они как раз и подошли. Генюш налетел на конвоира и, понятно, ничего не добился. Но башмак к следующему рейсу поляки где-то раздобыли.

– А знаете ли вы вообще, что такое жизнь? – интересовались два друга.

Я приняла вопрос серьёзно:

– Знаю.

И тогда они наперебой стали меня «просвещать»: рассказывали про охоту, приёмы, рождественские праздники, концертные залы, верховую езду, схватки, споры до утра, про то, как приятно покупать для любимой женщины конверт с кружевным бельём… От их воспоминаний оставалось чувство сверкающих, стремительных зигзагов.

– Жизнь, пани, вещь замечательная. О-о-о!

В полновесности их подачи слово «жизнь» обретало самозащищающий смысл. Отодвигая в сторону свои неуклюжие представления, я замолкала и слушала.

На работу все заключённые приходили с собственными котелками, привязав их верёвкой к поясу поверх телогрейки. У обоих друзей были аккуратные, с вогнутыми боками военные котелки. Я стыдилась своего проржавленного, круглого, жестяного и, получив обед, отходила как можно дальше, чтобы пообедать в одиночку. Генюш разгадал этот манёвр. Был предложен сговор: обедать, ходить на работу и в зону вместе, называться – «как у вас принято: колхоз!». Если им удавалось прикупить дополнительно порцию кукурузной каши, Генюш расшлёпывал её в три наших котелка, невзирая на мои отнекивания и смущение.

Как-то в отстроенном корпусе завода прорвало трубы. Согнали всех. Вёдрами, ковшами, чем попало мы вычерпывали воду. Промокли все до нитки.