Похищение столицы - Иван Дроздов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Екатерина Михайловна.
Пригласила всех к машине, но Кахарский повернулся к Олегу:
— Куда вы? Мы же приехали к вам в гости.
Олег отвел его в сторону и стал объяснять свое щекотливое положение. Миша запел:
— Чи–во–о?.. Какой Малик Вартанян? Никакой он не Вартанян, а Маркус. Гриша Маркус, Григорий Моисеевич. Вот он… — кивнул он на Фихштейна, — имеет тетю, которая жена газового министра Чернохарина, через него эта тетя посадила Гришу на трубу. И он качает деньги. Много денег! А другой твой сосед Чихвиашвили, он просто Чихман! И на нефть посадил его я. Нашли кого опасаться. А если нас не пустит охрана, я их выкину на улицу и они будут подыхать с голоду. Пошли, пошли к тебе на квартиру, и ты мне дашь ветчину или рыбу, потому что я хочу есть. Ты знаешь, я всегда хочу есть, потому что так устроен и ничего тут нельзя изменить.
Он махнул рукой и все за ним потянулись. В коридоре их никто не остановил и Степан куда–то исчез. А уже в лифте Миша спросил:
— Вы смотрели телевизор? Кто–то взорвал бомбу на Пушкинской площади и там гора трупов. Но не это главное. Самое важное, что произошло в мире — Обращение высших интеллектуалов к народу. Они предупредили, что идет диктатура. Могут послать на телевидение черт знает кого, и тот будет проверять, что можно сказать, а что уже и нельзя. Если я люблю смотреть хорошеньких женщин и как они одеваются и раздеваются, и Сеня тоже любит смотреть; он даже мне говорит, что лучше, если показывают подростков и даже детей. Что поделать: он любит девочек, если они еще не совсем созрели. И что же? Вы запретите ему это любить?.. Но тогда какая же будет демократия? Будет произвол, как был Сталин. Так вот эти интеллектуалы обратились к народу. И там есть подписи: Василий Аксенов, Фильман или Шильман и с ними Говорухин.
— Все они, как я понимаю, из ваших — фильманы и шильманы. К какому народу они обратились? К вашему или нашему?.. Но об этом после, а ты расскажи, что произошло на Пушкинской площади и много ли там жертв?
— Я же сказал: гора трупов! Но ты меня перебил. Есть Обращение: диктатура не пройдет! Мы должны все подняться и ты тоже. Дай деньги этим ребятам — много денег! Им надо печатать газеты, листовки и даже книги. Они президента поставят на место. Он уже сейчас большую власть забрал, а что будет потом?.. Сделал семь наместников и хочет всем нам зажать рты.
— Президента вы нам навязали, он из кармана Ельцина выпрыгнул. Но, видно, он подумал, подумал и решил так: зачем ему дальше разваливать Россию? Ему–то слава предателя Горбачева и пьянчуги Ельцина не нужна. Уж лучше он со Сталина возьмет пример, чем с этих недоумков. А со Сталиным шутки плохи; он–то вас всех на Колыму хотел послать. Не сумел, правда, вы его быстро на тот свет отправили, а этот, может, и сумеет. Нет, нет, вы как хотите, а мне этот наш новый президент нравится. Пока нравится, а там посмотрим.
— Ты, Олег, что–то разговорился, когда в эту страну приехал. В Америке потише был. Сидел там в своей лаборатории и помалкивал. А как в эту страну…
— Это для вас она — эта страна, а для меня Родина, Россия.
— И хорошо, если Родина, но на этой Родине тебе нужны семь наместников, которых делает ваш президент? Нужны?..
— А как же? Нужны, конечно, чтобы удержать Россию от распада. Но вы–то зря задергались, наместники–то из ваших, они вам рты не закроют и деньги у олигархов не отберут. Нам, русским, придется подождать немного. Наши лидеры еще не созрели. Они на печах лежат, как Илья Муромец, и бока почесывают. А вот когда слезут с печки и возьмут булаву… Они тогда вас на Крайний Север отошлют, в Сибирь–матушку.
— Кого это вас?.. Ты, Олег, что буровишь: мы, вы, Сибирь!.. Я говорю о диктатуре, а ты — вы, мы. Диктатура придет — и не будет ни вас и ни нас. И в Сибирь никого не отправят. Дадут выстрел в живот и еще два контрольных в голову. А кому не дадут пулю, того отправят на пароход и скажут: поезжай в Израиль.
— Ну, меня в Израиль не пошлют, я мордой не вышел. К тому ж Россия — моя Родина, а если вас хочет подприжать наш новый президент — я его одобряю. Он молодой, у него есть силы, почему вас и не тиснуть как следует. Гусинского тиснули — и ничего, и все русские смеялись.
— Какие русские? Тебя тут не было, как ты мог смеяться?
— А я там смеялся. И все русские, которые со мной работали, — они тоже смеялись. Но ты помолчи. Я включу телевизор, и мы посмотрим, что за взрыв случился на Пушкинской площади. Кто совершил такое чудовищное преступление?..
Катя и Маша в этом разговоре не участвовали; Катя, принося из кухни тарелки и слыша обрывки политических деклараций Олега, делала для себя выводы, что Олег этих двух молодцов не боится и что он вообще не боится с евреями обсуждать их проблемы. На кухне работает маленький цветной телевизор, и там, приготовляя салат, она видела авторов Обращения. Все они на одно лицо, и, усаживаясь за стол рядом с Березовским, лидером новой оппозиции, прятали глаза, суетились, точно мыши в доме, где была кошка. Не очень много она смыслила в политических разборках, но понимала, что все эти говорухины, лацисы, гусинские, березовские были чужаками на нашей земле и русский народ, даже самые простые люди, давно уж называли их политической швалью и только не знали, как бы их сбросить со своей шеи. Но вот что ее тревожило: эти–то двое — Кахарский и Фихштейн — из того же ряда суетливых и оборотистых попрыгунчиков, они–то хоть и вежливо беседуют с Олегом, но тоже чужаки и всегда камень за пазухой держат.
Тревожно было на душе у Катерины. Томило сердце скверное предчувствие.
Сеня Фихштейн, обыкновенно дававший волю красноречию своего друга, на этот раз резко оборвал Кахарского:
— Мы дело делать пришли, а ты политические прения затеваешь! Тебя медом не корми, лишь бы о политике словословить!
Голос его, басовитый и хриплый, не шел к его слабенькой щуплой фигурке. Было впечатление, что он промерз и гудит от простуды. И также казалось, что Сеня имел слабые нервы, чем–то недоволен и куда–то торопится. Удивительное противоречие таилось между ними; они были разными во всем: в строении тела, в одежде, в манере держаться и говорить. Но тот, кто их хорошо знает, мог бы поведать о не менее удивительном соответствии их внутреннего мира. Одинаковыми глазами они смотрели на окружающий их мир, каждого встретившегося им человека быстро распознавали: свой или чужой; и если чужой, то насколько враждебен евреям и можно ли его как–нибудь приспособить к своим интересам. Олега Каратаева они знали давно. Раньше этот добродушный синеглазый парень совершенно не различал людей по национальности, не испытывал и тени враждебности к евреям, но, поработав год, а затем второй и третий в американской лаборатории, общаясь там с ирландцами — потомками первых колонизаторов Америки, с неграми — внуками рабов, завезенных из Африки, проникся духом национализма, наслушался рассказов негров о коварстве евреев, стал совершенно иначе относиться к своим российским товарищам — Фихштейну и Кахарскому. Был насторожен к ним и все время ожидал от них какой–нибудь гадости. И только заложенная в нем от природы безбрежная доброта и покладистость удерживали его от проявления враждебности и сохраняли между ними прежние добрые и даже товарищеские отношения. Сеня же и Миша каким- то утробным чутьем угадывали все нарастающую способность Олега творить компьютерный разбой и при этом оставаться никем не узнанным и даже не подозреваемым, понимали важность этих его способностей, — мягко стелили перед ним свою лояльность, демонстрировали готовность оказать любую помощь. Олег знал это, верил им и со своей стороны старался им быть полезным. Еще там, в Америке, набросал на их счета кругленькие суммы, но, к удивлению своему, замечал, что чем больше он накачивал им денег, тем теснее они к нему жались, неотступнее за ним следовали. «Ну и пусть, — думал про себя Каратаев. — Не свои же деньги я даю им. Беру у таких же, как они, дельцов и мошенников. Зато в случае нужды я могу рассчитывать на их помощь. Здесь, в России, они особенно сильны своими связями. Будут просить — и еще дам деньги. Жалко, что ли?..»