Пока ты пытался стать богом… Мучительный путь нарцисса - Ирина Млодик

– Париж – это центр мироздания, пап. Это поэма, живописный шедевр, героический роман в пяти частях, трагическая опера, любимое кино и прекрасный сон, который снится только раз в жизни. Рассказать невозможно, нужно побывать там и увидеть все своими глазами.

– А как ты там с бабушкой?

– Знаешь, не такая уж она и злюка. Я думала, у нее вообще нет ничего живого в душе. Но когда я увидела, как она смотрела на картины Моне и Ренуара, я вдруг поняла, что больше всего на свете она, быть может, хотела бы стать девушкой с их полотен: такой же женственной, мягкой, романтичной и нежной. Я-то была убеждена, что ей, может быть, интересен максимум Серá – любитель оптических эффектов, а она понимает в живописи, пап, это так странно… И еще она почему-то не любит Ван Гога.

– Боится заразиться от него сумасшествием или видит в нем собрата по несчастью, – забухтел Ромка, не зная, как реагировать на неожиданное признание дочери в теплых чувствах к его замороженной матери.

– Мне кажется, пап, что она очень одинока. И, как ни странно, с ней довольно интересно. Мы много общались, и она говорит вовсе даже не только о ценных бумагах и экономических тенденциях, хотя и об этом с ней очень интересно поговорить. Когда я поступлю в университет, мы поедем на Лазурное побережье, ей очень нравится Ницца.

– Университет?! То есть вы там обо всем сговорились! Ну что же, маман верна себе! И куда же, сударыня, позвольте вас спросить? На экономфак, стало быть, не иначе, а, юная леди?

– Да, пап, чего ты кричишь-то, чем плохо? Лучший университет страны, лучший факультет университета. В чем проблема-то?

– Проблема в том, хочешь ли ты именно этого, Лиза? Хочешь ли ты выучиться тому, как эффективнее продавать и продаваться в этой чертовой стране? Ты хочешь стать такой же, как она? Ты хочешь, чтобы в твоих глазах стояли только доллары и меркантильный расчет?

– Папа, ну ты рассуждаешь, прямо, как теряющий последние седые волосы коммунист, не ожидала от тебя. Почему сразу продаваться-то? И там же не на рынке стоять учат, а экономике – это разные вещи!

– А твое рисование, а фортепьяно, а сочинения? Куда это все?

– Все равно же невозможно это совместить в одном институте… И потом, если у меня будут деньги, что в этом плохого? Нашей семье что, деньги не нужны? Посмотри, как мы живем…

– Чем тебе не нравится, как мы живем? Тебе лично чего не хватает? У тебя же все есть! – Ромку несло, он это понимал, но остановиться не мог, это было выше его сил.

– Ладно, пап, закроем тему, пойду маме с ужином помогу. – Дипломатичная Елизавета прикрыла тему, чтобы не наговорить лишнего.

– Нет, ну ты слышала?! – Ромка возмущенно воззрился на меня и начал нарезать круги по комнате. – Ей не хватает денег! Мы, видите ли, бедно живем!

– Ром, она не сказала, что бедно, она сказала, что деньги просто не помешают. И чего ты взвился-то?

– Ты прекрасно знаешь, чем все это закончится. У меня никогда не было нормальной матери, такой малости, положенной каждому с самого раннего детства. Всего лишь НОРМАЛЬНОЙ матери. Теперь я, черт побери, теряю дочь!

– Ну подожди, Ром, может, еще не теряешь. Лиза ведь у тебя умница. Ну с чего ты решил, что она станет такой же, как твоя мать?

– Посмотри на меня. Взгляни на меня честно, хотя от тебя и так ничего не скроешь… Кто я? Кем я стал? Ты видишь?!

– Да кем ты стал-то? Ничего особенно страшного… Я вижу, скорее, кем ты не стал.

– Вот! Вот именно!!! – И силы окончательно покинули Ромку, он рухнул в кресло, мрачен и убит – король Лир, преданный любимой дочерью.

Весьма кстати заглянувшая Валюшка нарушила сцену, полную шекспировского трагизма:

– Ромашик, пойдемте ужинать, Лизонька сварила нам какой-то особенный горячий шоколад на десерт. Чего у них там в Париже только не придумают!

На кухне еще долго искрило от напряжения, но чудесная Валюшкина стряпня и горячий шоколад с какими-то таинственными специями сделали свое дело: все потихоньку расслабились, и вскоре Лизавета уже в лицах описывала нам смешные парижские сценки, а мы покатывались со смеху, и отцу опальной императрицы ничего не оставалось, как только включиться в общее веселье.

Лето спустилось на Москву уже в мае, заставив нас дышать раскаленным асфальтом еще до того, как все успели хоть сколько-нибудь насладиться свежей весной. У бедных выпускников мозги и так плавились от нечаянно нагрянувшей любви, тревоги перед экзаменами, а тут еще жара. Но Елизавете все было нипочем: никаких сердечных романов она не планировала на эту трудную экзаменационную пору. Готовилась к поступлению, справедливо полагая, что выпускные экзамены не станут для нее особо сложным событием. Королевамать на этот раз не желала совершать тех же ошибок и до середины августа не планировала никаких далеких командировок и срочных дел. Она курировала внучку, несколько раз в неделю встречаясь с ней уже не в этом «плебейском Бутове», а в ресторанах, в своем кабинете и даже у себя дома, куда она допускала только очень близких людей. Таким образом, Елизавета могла слегка приобщиться к имперской жизни. Она пока не могла разобраться, как относиться ко всему тому, что видела вокруг Королевы. И поскольку ее душа была занята важным проектом – поступлением, она, как Скарлетт О’Хара, решила «подумать об этом завтра».

У Ромки шел период очередного взлета: ему предложили стать редактором одного молодого, но уже популярного издания, и он бегал возбужденный новыми идеями, всклокоченный и потрясающе красивый, как все чем-то по-настоящему увлеченные люди. Его напряжение в отношении дочери погребли под собой гораздо более приятные хлопоты. С матерью он не виделся, что его тоже отнюдь не огорчало. Его вообще не беспокоило ничего, что находилось за пределами суматошной редакторской вселенной. Дома все чаще оставались Валюшка, по инерции хлопочущая у своего домна, хотя кормитьто было уже почти некого, да Катюшка – младшенькая.

– Как Мышь наша? – деловито спрашивала у матери пришедшая от Королевы Елизавета. Младшую называли «мышкой», вполне любя, за хрупкую фигурку и неудержимое желание всегда первым делом найти уютный угол и забиться в него с книжкой, куда бы она не пришла.

– Катюшка ничего, сдала алгебру, теперь сочинение осталось, сидит, читает. Ты, может, поешь чего, Лизонька, ведь целый день тебя дома не было.

– Нет, мамуль, спасибо, я с бабушкой поела. К тому же она, знаешь, сказала, что мне, пожалуй, стоит похудеть немного для представительности.

– Что ж такое! Нельзя тебе худеть, дочка, ты ж в мою породу, а мы никогда худенькими не были. Вот если б ты в отца пошла, тогда да, тогда тебя захочешь, не откормишь. А так, ну зачем тебе, ты ведь красива – глаз не оторвать! Какая студентке будущей особенная представительность нужна? Глупости это все, бабушка просто не понимает…

– Хорошо, мамуль, ты не переживай. Я не буду сильно худеть. Но ты знаешь, я видела у бабушки в офисе и правда все такие стройные. А папа где?

– На работе, где ж ему быть. Опять придет за полночь и есть ничего не будет, сразу спать рухнет.

В этой странной семье наступил какой-то новый период: каждый был занят чем-то очень личным, и каждому при этом было очень даже хорошо. Только Валюшка почему-то совершенно не находила себе места. Ее уютно-заботливая функция как-то сошла на нет за ненадобностью, и она все чаще оставалась сама с собой, а в самой себе обнаруживала только пустоту и тревогу. На работе, куда она ходила с удовольствием, было все как всегда – экзаменационные хлопоты, завершение учебного года. Но семья, дом для нее были всегда важнее всего: Ромашка, девчонки, всегдашние гости – именно этим она жила, именно это было для нее самой большой ценностью, самым большим богатством. И вот сейчас это богатство как-то незаметно, но постоянно куда-то уносила река суматошной московской жизни, и Валюшка совершенно растерялась, не зная, как удержать все, что для нее так ценно.

Она впервые за много лет стала ощущать свой возраст. Тело настойчиво напоминало о себе, но уже не эротическими желаниями, как раньше. Дня не проходило, чтобы Валюшка не чувствовала то ноющий скрежет в коленях, то непонятно откуда взявшуюся одышку, то перепиливающую надвое боль в пояснице. И решившись однажды рассмотреть себя в зеркале, она вдруг с ужасом увидела в нем увядающую женщину с еще густыми, но тусклыми волосами, приветливым, но усталым лицом, с потухшими глазами, кожей гладкой, но как будто слегка присыпанной пеплом. С этой женщиной Валюшка столкнулась впервые. «Не может быть, что это – я!» – хотелось ей крикнуть, но не было сил кричать, и она просто выключила бра, от чего стареющая женщина, чем-то так похожая на Валюшкину мать, растворилась в темноте.

Но в постели, когда закрытые глаза казались прочным залогом забытья, сон незаметно рассеивался так же, как все теперь ускользало от нее в этой жизни: и семейное счастье, и стабильность, и ощущение собственной нужности, и красота. Вспомнились мама, в сорок пять лет сгоревшая от рака, невыносимый период ее умирания, вечно пьющий отец, считавший болезнь и смерть жены основанием для длительного запоя.