Урок - Эдвин Поляновский

Несчастный человек Прокл Савельевич, он готовился к какой-то будущей жизни, когда сможет только тратить. Впрочем, у неге, может быть, были и свои радости, может быть, он оттого, что копит, получал больше удовольствия, чем те, кто тратит?

– Зин, а Зин, расскажи корреспонденту, как он Беленко позавидовал.

– А-а, да. У нас в столовой Нюра работает, уборщица. У нее муж – пенсионер, все пропивает, пропащий мужик. Прокл Савельевич его как-то встретил пьяного: «Ну что, Беленко, все пьешь?» – «Пью, Прокл Савельевич, пью». «А что, хорошо иногда».– «Ну дак, пойдемте».– «Да я, брат, и рад бы, да денег нет. Тебе-то проще, у тебя жена из столовой хоть что-то принести может». А разговор-то из-за чего завязался. Прокл Савельевич ему говорит: «Хорошо тебе, Беленко, у тебя друзья есть. Хоть и собутыльники, да друзья». Кому позавидовал, пьянице последнему.

Вера Ивановна была и обижена, и возмущена.

– Зачем вы поехал к брату, в суд? (У нее такой оборот речи: «вы поехал».) Я разве в письме просила, чтоб вы этим занимался? Да, я не отдавала паспорт! Но они-то, Сергей и Савелий, как вели себя? Я иду за гробом Прокуни, рыдаю, а они меня спрашивают: «А ты была с ним расписана?» Говорю: «Да».– «Честно?» – «Честно». Савелий и Сергей заявились в поселок потихоньку, тайно. Моя квартира на третьем этаже, дак они забрались на гору напротив и смотрели, что я в квартире делаю. А я поняла, что они в поселке, когда участковый милиционер, некий Стороженко, ко мне в квартиру стал стучаться. За паспортом Прокуни. Я не открыла. Потом председатель исполкома поселкового Совета, некий Васько, пришел, в дверь стучит: верните, говорит, паспорт, это дело противозаконное. Я и ему не открыла. Потом председатель распорядился гараж опечатать, до суда. Вот вы наслушался разговоров в поселковом Совете, а они там с братьями заодно. Паспорт я потом отдала. Но денег братья ни копейки не получат, никто, ни копейки Мы с Прокуней любили друг друга, уж двадцать пять лет как поженились.– Вера Ивановна спотыкается на слове и поправляется: «Ну, не поженились, а... обдружились». Она нашла начало и конец слов «обвенчались» и «поженились».

Стараясь успокоить Веру Ивановну, я рассматриваю нищенскую обстановку в квартире. В углу – старый громоздкий телевизор с маленьким, как почтовая открытка, экраном. Это комбайн, здесь же и приемник. Они с Прокуней покупали этот телевизор двадцать лет назад, но он и тогда уже был старый, покупали с рук, по дешевке. Сейчас идет вечерняя программа «Время», на экранчике двигаются какие-то тени, даже силуэтов не разобрать.

– А любил Прокл Савельевич передачи-то смотреть?

– О, как же! – Вера Ивановна оживляется.– Особенно хоккей, футбол. У него команда любимая была – киевское «Динамо». Когда совсем уж не видно и звук пропадает, он в санаторий бежал.

Представляю: зима, поздний глухой вечер. Прокл Савельевич, немолодой, страдающий ишемической болезнью сердца и сахарным диабетом, спешит, задыхаясь, темными улицами в санаторий смотреть хоккей. Сначала – вниз, под гору, потом, миновав пустой поселок, круто и высоко вверх. А в санатории ходит по корпусам, ищет, где дежурный врач разрешил смотреть позднюю передачу.

Но почему Вера Ивановна совсем не о том написала в письме, не о братьях? А что ж о них писать? Здесь идет борьба – по их правилам. И все посмертные события развиваются по их прижизненным законам. А тут Васько, председатель, совсем некстати, помешал ее борьбе, влез со стороны со своей законностью.

Закон тут один, как сказано у Гойи: «Все живое пожирает и пожирается». Тяжелые слова, но здесь-то еще тяжелее: прошлое продолжает пожирать настоящее. То письмо к Проклу Савелий заканчивал так: «Это все жадные звери, и я думаю о Кирилле, что смерть Нины не обошлась без его...» Потом мне говорил Сергей: «Прокл себе инсулин вводил, вы уверены, что в то утро она ему дала именно инсулин?» Сейчас объясняет Вера Ивановна: «Васько не зря в воду не полез, Прокуня кое-что знал о председателе».

Бедный Прокл Савельевич. Его тело еще долго будет качаться на волнах, видимое родственниками, одно лишь тело, без души. Вспоминая, как Сергей Савельевич провожал меня, тщательно накрывал лестницу тяжелой дверью и запирал ее на амбарный замок, я представлял, как долог и беспощаден будет суд.

Память Прокуни Вера Ивановна чтит. Носит к морю цветы, кладет их на пирс или на прибрежную гальку. Однажды принесла их в банке и поставила на большой камень в море, недалеко от берега. Солдаты-строители следили, боялись как бы случайный мальчишка не подшиб банку камнем Нет, ничего. Только через неделю волна смыла цветы, часть унесла в море, а часть выбросила на берег, и они доживали свой век там, где лежал Прокл Савельевич.

Вернемся и мы последний раз в то неподвижное, закатное утро. Вот Прокл Савельевич, послав жене воздушный поцелуй, спускается к морю. Заходит в столовую, оставляет банки для творога и сметаны. У выхода из парка встречает сотрудников санатория, перекинулись парой слов о футболе, в этот день его родное киевское «Динамо» играло с минским. Перед самым морем встречает бухгалтера Ираиду Петровну, у ее мужа рак легких. «Как дела у супруга?» – спрашивает Прокуня. «Совсем плохо»,– отвечает она. «Нy что ж,– говорит он,– всем хана будет, одному позже, другому раньше»,– и спускается к морю... Через минуту и этот берег, и тот, невидимый, за горизонтом, будут одинаково далеки от него. Солдаты отнесут его в тень и накроют простыней.

Если бы кто-то сказал ему вчера: Прокл Савельевич, ты живешь сегодня последний день, завтра тебя не будет, никогда больше не будет... Что бы он стал делать? Купил цветной, самый дорогой телевизор? Излил бы душу пьянице Беленко за самым дорогим коньяком? Ведь позавидовал же он ему, «кому позавидовал...». А может быть, делал бы что-нибудь совсем другое, суетился, ошибался. Но он бы жил. Жил.

С чем вообще больше всего жаль человеку расставаться на этой земле? Не с тем, конечно, что можно обратить в рубли. Нет. Более всего жаль, наверное, покидать облака, волны, листья, звуки узловой станции. Прокл Савельевич и Вера Ивановна все собирались в отпуск вместе – «как люди», сесть в поезд и махнуть куда-нибудь подальше, например, в Ленинград, на белые ночи.

Этого города для них больше нет.

Можно бы совсем не жалеть о прожитом, о безвозвратном, если бы потом, после смерти можно было видеть хотя бы сны – пусть самые плохие; или превратиться в прибрежный куст, и видеть только облака, и слышать только шум волн.

Чье-то чужое, читанное, воспоминание чьего-то чужого детства: кладешь на ладонь камешек и долго смотришь на него – кажется, если сейчас долго дуть на него, вдыхать в него тепло, он шевельнется, оживет и, став жуком, улетит в бесконечность.

А больше всего жаль, наверное, покидать добрых людей – родных, близких, случайных спутников. Вы знаете, в этой истории есть кого выбрать в друзья – надо лишь из узкого, душного семейного крута шагнуть в любую сторону, в любую – и сразу можно свободно вздохнуть. Вот – солдаты на берегу, врачи, тот же начмед. Вы уже, наверное, забыли о нем – седом, сухом педанте в очках. Это он, прибежав на берег и сразу же поняв, что Прокл Савельевич мертв, около часа делал ему искусственное дыхание. Зачем? Рядом была Вера Ивановна, которая никак не верила, что она – вдова. Начмед взмок от усталости, иногда его подменяли.

А однажды он отдыхал на пляже со всей семьей – рядом были мать, жена, двое детей. Где-то, далеко, у самого края горизонта, он увидел исчезающую в волнах точку, и понял, что гибнет человек. Он предупредил семью и шагнул в море. Плыл очень долго. Здесь, на побережье, морские течения и ветры сменяются вмиг, и когда начмед возвращался обратно, море заштормило, он выбился из сил, течение отнесло его далеко в сторону, и он, ослабевший, с огромным трудом выполз на пустынный берег.

Оказалось, что там, на волнах, качалась старая автомобильная шина.

1983 г.

ВСПОМНИЛ ИМЯ СВОЕ

Другой такой судьбы, наверное, нет. Подобное воскресение возможно разве что в старой сказке: «В некотором царстве, в некотором государстве...»

У нас, однако, адрес вполне конкретный и не самый дальний: Вологодская сторона, а точнее, северо-восточная земля ее – здесь, на оконечности, разместился чудный деревянный городок Никольск. И избушки, и дома – все сплошь дерево, и тротуары тоже – мосточки деревянные, так легко и вольно идти по ним, куда ни пойди – все словно под гору.

Целомудренные края здешние, заслоненные и оберегаемые густыми лесами, топкими болотами, холодными и чистыми реками и озерами, не были ни тронуты, ни потревожены вражьими набегами и нашествиями. Тишина вокруг – вековая.

Здесь, в неярком, застенчивом северном пейзаже, в особенности открывается «природы русской чистая душа». Такая отрада во всем, и такой покой, и такое ощущение жизни.