Гимн Лейбовицу - Уолтер Миллер-младший

Утешив себя мыслью о небольшом алтаре в честь блаженного и скромном ручейке паломников, брат Фрэнсис задремал. Когда он проснулся, от костра остались только сияющие угли. Что-то здесь не так, подумал он. Фрэнсис заморгал, вглядываясь в окружающую его тьму.

Из-за алеющих углей темный волк мигнул в ответ.

Послушник завопил и бросился в укрытие.

Этот вопль, решил он, дрожа от страха в своем логове из камней и веток, – всего лишь невольное нарушение обета молчания. Он лежал, прижимая к себе металлический ящик, и молился о том, чтобы дни Великого поста пролетели быстро. А тем временем стену его убежища царапали чьи-то когти.

3

– …и тогда, святой отец, я едва не взял хлеб и сыр.

– Но ты же его не взял?

– Нет.

– Значит, действием ты не согрешил.

– Я так хотел их взять, я уже чувствовал их вкус…

– Сознательно? Ты сознательно наслаждался этой фантазией?

– Нет.

– Ты пытался от нее избавиться.

– Да.

– Значит, в помыслах ты не совершил греха чревоугодия. Почему же ты считаешь себя виновным?

– Потому что затем я вышел из себя и облил его святой водой.

– Что?

Отец Чероки, одетый в орарь, смотрел на кающегося грешника, который стоял на коленях перед ним под палящим солнцем. Священнику не давала покоя мысль о том, как такой юноша (и притом, насколько он мог судить, не особенно умный) ухитряется находить возможности согрешить или почти согрешить, пребывая в полном одиночестве, посреди голой пустыни, вдали от всего, что вызывает искушение. Сложно попасть в неприятную ситуацию, если у тебя только четки, кремень, перочинный нож и молитвенник. По крайней мере, так казалось отцу Чероки. Однако исповедь сильно затянулась, и он мечтал о том, чтобы мальчик наконец с ней закруглился. Отца Чероки замучил артрит. Рядом на переносном столике, который он возил с собой, лежали Святые Дары, и поэтому священник предпочитал стоять – или опуститься на колени вместе с кающимся. Он зажег свечу перед золотым ящичком с Дарами, но на фоне солнца ее огонек не был виден – возможно, ее задул ветер.

– В наши дни уже позволено проводить экзорцизм без разрешения вышестоящих церковных властей. В чем ты исповедуешься – в том, что был зол?

– И в этом тоже.

– На кого ты разгневался? На старика или на себя – за то, что чуть было не взял пищу?

– Я… Я точно не знаю.

– Так решай, – нетерпеливо сказал отец Чероки. – Либо ты обвиняешь себя, либо нет.

– Я обвиняю себя.

– В чем? – вздохнул отец Чероки.

– В том, что злоупотребил сакральным в приступе ярости.

– Злоупотребил? У тебя не было причин заподозрить влияние дьявола? Ты просто рассердился и брызнул на него святой водой, словно чернилами в глаз?

Послушник смущенно заерзал, почувствовав сарказм в словах священника. Исповедь всегда тяжело давалась брату Фрэнсису. Он не мог подобрать правильные слова для описания своих дурных поступков и безнадежно сбивался с толку, пытаясь вспомнить мотивы. Позиция священника в этом вопросе – «либо ты сделал это, либо нет» – тоже не улучшала ситуацию, хотя, очевидно, он был прав.

– На мгновение я обезумел, – сказал Фрэнсис наконец.

Чероки открыл было рот, собираясь возразить, затем передумал.

– Ясно. Что еще?

– Чревоугодливые мысли, – сказал Фрэнсис, подумав.

Священник вздохнул.

– Мне казалось, что с этим мы уже разобрались. Или ты про другой случай?

– Отец, вчера я видел ящерицу с синими и желтыми полосами. У нее были такие великолепные ляжки – сочные, толщиной с большой палец… И я все думал, что она на вкус как курятина, снаружи вся такая поджаристая, с корочкой, а…

– Ну хорошо, – прервал его священник. Лишь тень отвращения мелькнула на его морщинистом лице. Мальчик, в конце концов, долго пробыл на солнце. – Ты получал удовольствие от этих мыслей? Ты не пытался избавиться от искушения?

Фрэнсис покраснел.

– Я… я пытался ее поймать. Она убежала.

– Значит, ты согрешил не только в мыслях, но и в делах. Единственный раз?

– Ну… да, единственный.

– Итак, ты сознательно собирался есть мясо в Великий пост. Пожалуйста, теперь говори как можно точнее. По-моему, ты уже выслушал голос своей совести. Есть ли иные проступки?

– Есть, и очень много.

Священник поморщился. Ему еще предстояло посетить несколько отшельников, дорога была долгой и жаркой, и у него болели колени.

– Пожалуйста, рассказывай как можно быстрее, – вздохнул он.

– Один раз я осквернил себя.

– Мыслью, словом или делом?

– Ну, тут был этот суккуб, и она…

– Суккуб? А, ночью… Ты спал?

– Да, но…

– Тогда зачем исповедоваться в этом?

– Потому что впоследствии…

– Впоследствии? Когда ты проснулся?

– Да. Я все думал о ней. Представлял ее себе снова и снова.

– Значит, ты сознательно предавался сладострастным мыслям. Ты сожалеешь об этом? Что еще?

Эти обычные истории приходилось выслушивать бесконечно – то от одного послушника, то от другого, и отцу Чероки казалось, что брат Фрэнсис мог бы, по крайней мере, выпалить свои самообвинения – «раз, два, три!» – четко и по порядку, без понуканий. Увы, Фрэнсису, похоже, было сложно выразить свои мысли, и поэтому священник терпеливо ждал.

– Святой отец, по-моему, я обрел призвание, но… – Фрэнсис облизнул потрескавшиеся губы и уставился на жука, сидевшего на камне.

– Ах вот как? – тусклым голосом осведомился Чероки.

– Да, мне так кажется, но ведь это же грех, да, отец? То, что поначалу я с презрением отнесся к этому почерку?

Чероки моргнул. Почерк? Призвание свыше?.. Он внимательно посмотрел на серьезное лицо послушника и нахмурился.

– Вы с братом Альфредом обменивались записками?

– О нет, святой отец!

– Тогда о чьем почерке ты говоришь?

– Блаженного Лейбовица.

Чероки подумал. Разве в коллекции древних документов, хранившейся в аббатстве, есть какой-то манускрипт, написанный лично основателем ордена? Оригинал? Поразмыслив, он пришел к выводу, что да, какие-то обрывки сохранились – и сейчас лежали под замком.

– Ты говоришь о том, что произошло в аббатстве? До того, как ты оказался здесь?

– Нет, святой отец, это произошло прямо вон там… – Фрэнсис мотнул головой влево. – За три холмика отсюда, рядом с высоким кактусом.

– И это связано с твоим призванием?

– Д-да…

– Значит, ты хочешь сказать, что блаженный Лейбовиц, умерший – подумать только – шестьсот лет назад, лично прислал тебе письменное предложение дать обеты? И что ты… э-э… осудил его почерк? Прости, но у меня сложилось именно такое впечатление.

– Да, святой отец, приблизительно так оно и было.

Чероки фыркнул. Встревожившись, брат Фрэнсис достал из рукава клочок бумаги и протянул священнику. Бумага была хрупкая от времени и покрытая пятнами. Чернила на ней выцвели.

– «Фунт пастромы», – прочел отец Чероки, глотая незнакомые слова, – банка квашеной капусты, шесть бубликов – отнести домой Эмме». – Несколько секунд он не сводил глаз с брата Фрэнсиса. – И кто это написал?

Фрэнсис ответил.

Чероки все обдумал.

– Нельзя исповедаться в таком состоянии. А мне не следует отпускать тебе грехи, пока ты не в своем уме. – Увидев, как поморщился Фрэнсис, священник успокаивающе коснулся его плеча. – Не бойся сынок, мы поговорим об этом, когда тебе станет лучше. Тогда я выслушаю твою исповедь. А пока… – Он нервно оглянулся на сосуд со святым причастием. – А пока я хочу, чтобы ты немедленно собрал свои вещи и вернулся в аббатство.

– Святой отец, я…

– Я приказываю тебе, – монотонно произнес священник, – немедленно вернуться в аббатство.

– Д-да, святой отец.

– Я не отпущу тебе грехи сейчас, но ты мог бы все равно проявить искреннее раскаяние и обязаться прочитать две декады молитв. Хочешь ли ты, чтобы я тебя благословил?

Послушник кивнул, сдерживая слезы. Отец Чероки благословил его, встал, преклонил колена перед Святыми Дарами, затем прикрепил золотой сосуд к цепи на шее, положил свечу в карман, сложил столик, привязал его за седлом и в последний раз важно кивнул Фрэнсису. Потом сел на свою кобылу и отправился дальше – к другим отшельникам, соблюдавшим Великий пост. Фрэнсис сел на горячий песок и заплакал.

Все было бы иначе, если бы он просто мог отвести священника в ту древнюю крипту, если бы мог показать ящик со всем содержимым – и знак, который паломник начертал на камне. Но священник вез Святые Дары, он ни за что бы не стал ползти на четвереньках в какой-то подвал, заваленный камнями, разбирать содержимое старого ящика и дискутировать об археологии. Фрэнсис понимал, что просить об этом не следовало. Визит Чероки заведомо был официальным – до тех пор, пока в его медальоне лежало Тело Христово. Когда же медальон опустеет, священник, возможно, согласится побеседовать на другие темы. Послушник не мог винить отца Чероки за то, что тот усомнился в его здравом уме. От жары у Фрэнсиса немного кружилась голова, и он сильно запинался. Многие действительно сходили с ума после бдений.