Кони пьют из Керулена - Григорий Кобяков

Среди тех, кого мы провожали, был и Максим Соколенок. Ему не удалось даже попрощаться с Катюшей: на сборы были даны короткие часы. Перед самой посадкой в машину Максим отозвал в сторону сержанта Ласточкина и меня.

— Объясните Катюше…

— Все объясним. Не беспокойся…

Помолчали.

— Возможно, у нее ребенок будет. — Максим потупил глаза, вздохнул. Каждая новая фраза была для него трудной. — Прошу: не оставляйте ее.

Не оставим, — пообещали мы, хотя знали, что от нас это совсем не зависит, что вот-вот и нас позовет война, И он это знал. Но ведь неизвестно, как распорядится судьба.

— Может, свидимся…

— Конечно, свидимся.

В глазах Максима, голубых и глубоких, как весеннее небо, стыла невыразимая боль.

Катюша появилась через несколько дней. Она свернула с дороги, перевела скакуна с галопа на легкую рысь и, наконец, на шаг. На лице ее — мы видели ее лицо, на Катюшу в эта минуты были направлены все оптические приборы — на лице ее, возбужденном и радостном, появились вдруг растерянность, недоумение, тревога. Возможно, это оттого, что нас она не видела: не было той открытой привычной площадки с пушками, а были совсем неприметные холмики. А возможно, сердце ей что-то подсказывало.

Дорогу Катюше преградил часовой — она не видела, откуда он появился, и потому чуть не вскрикнула от неожиданности.

Мы подошли, поздравили Катюшу с, дипломом и стали объяснять, что Максим уехал в Союз и теперь только письма будут их связывать, а встреча откладывается до лучших времен. Объясняли долго, путано, бессвязно. Она же, встревоженная, маленькая, несчастная, глядела на нас и, казалось, совсем ничего не понимала. Ну, решительно ничего. Не напрасно, видно, говорят, что день меркнет ночью, а человек — печалью.

Катюша рукой провела по глазам и снова взглянула на нас, словно спрашивая: «Да скажите вы мне — что случилось-то?>

Мы замолчали. И сразу же дрогнул подбородок, дрогнули губы Катюши. Она вдруг вскрикнула, и сломавшись, как былинка, припала к луке седла, лицом зарылась в жесткую гриву. Резко повернула коня, вздыбила его. Диким ветром конь понесся в степь.

С тяжелым сердцем мы глядели вслед: девушка ни разу не остановила коня, ни разу не оглянулась. Только долго-долго по сухой земле стучали копыта да красным огоньком металась по ветру кисточка се островерхой шапки-малахая. Скрылась она за сопкой Бат-Ула.

* * *

… Вот о чем заставило вспомнить то нежданное и негаданное письмо, полученное мною из Монголии.

«Мне тяжело рассказывать вам, далекому русскому другу, о себе и о своей жизни. Все эти годы я жила сознанием, что есть на свете человек, которому ты не безразлична. Меня почему-то никогда не покидало чувство, что его я непременно дождусь. Если не самого, то хоть весточки о нем. Чувство это я берегла, как очень дорогое и очень важное. Оно всегда помогало мне находить силы в борьбе с жизненными неурядицами и невзгодами.

Не дождалась! Через многие годы поняла: надо, наконец, смириться с мыслью, что «степного сизого орла» сожгла война, что его нет и никогда не будет.

Как мне было жить?

У нас в Монголии говорят: хорошо, когда облако не закрывает солнце. У меня было много дней, когда я не видела солнца. Оно было закрыто тучами. Но все пережила.

В жизни не каждому человеку выпадает на долю счастье узнать Большую Любовь, а потом пронести ее через годы. Я узнала и пронесла. Если смерть моя не будет мгновенной, то умирая, я ни в чем не раскаюсь, ни о чем не пожалею.

Лучшая из наук — дружба. Благодаря Максиму, другим советским людям, с которыми мне приходилось или работать, или рядом жить, я узнала, какая это верная и добрая сила. Известно: у кого много друзей, жизнь того широка, как степь. У кого нет друзей — жизнь его, как ладонь, узка. У меня много друзей.

Теперь самое главное: Максима нет, но есть другой и тоже Максим — наследник его жизни, его крови, его духа. Сын — продолжение его. И этим я счастлива.

Вам благодарна за добрую память. Буду рада видеть вас своим гостем. Приезжайте!

Катюша — Алтан-Цэцэг.

Р. S. Волнуюсь, не нахожу себе места».

И я не нахожу себе места. Вспоминаю: «Разве могут навсегда затеряться и исчезнуть следы человека на земле? Разве могут оказаться в забвении имя и дела его? Человек — не песчинка…» Ну, не удивительно ли все это?

В каждом из нас постоянно живет нетерпеливое желание вновь побывать в тех местах и на тех дорогах, по которым шагал в далекой юности.

На некоторое время задерживают мелкие формальности, связанные с подготовкой проездных документов. Как-никак — загранпоездка. Но вот сделано все. Скоро я встречусь с Катюшей. Получается как в кино. Смотришь фильм, и вдруг на каком-то кадре лента обрывается. Ты сидишь и ждешь, когда киномеханики склеют ленту и дадут продолжение.

Лента, рассказывающая о дружбе монгольской девушки и русского парня, оборвалась на печальном кадре. И вот теперь я должен «склеить ленту» и дать продолжение.

Каким оно будет?

В ее письме нет рассказа о жизни. Но, как говорил поэт, «в письмах все не скажется и не все напишется».

Итак, в дорогу.

Советская пограничная станция Соловьевск. Капитан-пограничник, провожая меня в вагон международного сообщения Москва — Баин-Тумэнь, пожелал доброго пути и дружеских встреч на монгольской земле. От крепкого рукопожатия, от хорошего напутствия, от улыбки друга стало светло и приятно.

Впереди Эрен-цабо, монгольская станция. Ее еще не видно, она, как и вся эта пограничная, седая от ковылей и полыни степь, закрыта вечерним сумраком. Но вот в окнах вагона побежали назад электрические огни, и над степью, и над станционным поселком поплыл длинный и озорной тепловозный гудок: «При-еха-ли!»

Поезд замедлил ход, остановился. В вагон вошли молодой загорелый цирик и таможенный служащий. Цирик отдал честь, лихо прищелкнув каблуками. Таможенник улыбнулся и на чистом русском языке сказал:

— Здравствуй, товарищ!

— Сайн байну, дарга! — ответил я на приветствие по-монгольски.

Все трое рассмеялись.

Итак, я среди друзей.

— А вас здесь встречают, — сообщил таможенник и как-то загадочно улыбнулся! Видя мой недоуменный и вопросительный взгляд, добавил: — Дама…

В дружественную страну я ехал не с официальным визитом, и никто, конечно, не должен был меня встречать да еще на самой границе. Правда, о своем приезде я известил телеграммой Катюшу-Алтан-Цэцэг, чтобы своим появлением во внеурочный час не поставить ее в неловкое положение. Неожиданный приезд хорош лишь тогда, когда приезжают к родным и очень близким знакомым.

Разволновался. Торопливо полез в карман за пачкой «Беломора». Смешная привычка мужчин-россиян: чуть что — непременно хвататься за папиросы. Спички никак не мог найти. Прикурить мне дал, щелкнув пистолетом-зажигалкой, таможенник.

— А ее, простите, как звать?

«Этого еще не хватало — сдал голос» — подумал про себя.

Но таможенник не успел ответить — его позвали в другой вагон. Вместе с ним вышел и пограничник. Мне оставалось гадать, кто эта дама, и ждать ее.

И вот она появилась.

Глаза…

Я смотрел на нее и видел только глаза — темные, как спелые вишни, широко распахнутые и печальные. Она шла по вагону, осторожно ступая, словно боясь переступить какую-то невидимую черту.

Я сделал шаг навстречу. Тихо спросил:

— Катюша?

— Алтан-Цэцэг, — улыбнулась она.

— «Золотой цветок» означает?

— В Монголии исстари принято девочкам давать красивые имена, — и подала горячую крепкую руку.

Я увидел ее белозубую улыбку, а на длинных будто приклеенных ресницах — капельки-слезинки.

— Что же мы стоим? — спохватился я, заметив любопытные взгляды пассажиров.

Она шагнула в купе.

Вопросы и ответы о здоровье, о погоде, об удобствах в дороге, пустые и никчемные, но, видимо, необходимые при встречах. Такой уж обычаи у нас, русских, и у монголов.

Я испытывал странное ощущение — ощущение смещенного времени. Вчера и сегодня. Причем вчерашний день вставал в памяти так четко, словно совсем не было долгих-долгих лет жизни и тяжелых дорог, не было событий, которые крушили судьбы не только отдельных людей, но и детых народов и государств.

Я помнил ее лицо, налитое солнечней свежестью юности. И глаза, изумленно и вместе с тем тревожно глядевшие на мир. Время высушило, опалило ветрами щеки и круглый с ямочкой подбородок. У глаз появились лучики морщин — знаки прожитых лет. Однако знаки эти нисколько не старили ее. Не заметил я и усталости, что приходит с годами к людям, много пережившим.

Я помнил ее голос. Звонкий тогда, он звучал приглушенней, но тверже теперь.

Не растолстела, не изменилась, сумев сохранить изящность и стройность. Не осталось угловатости и резких жестов, их сменила мягкая женственность.