Нити судеб человеческих. Часть 1. Голубые мустанги - Айдын Шем
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Большие часы на стене как раз пробили полночь.
Испуганные женщины в возрасте от двенадцати до сорока пяти лет стали суетливо одеваться. Хатидже, не переставая повторять “быстрее, девочки, быстрее!”, металась по комнате, не зная за что схватиться. Ценностей дома не было, всё было снесено в скупку еще до войны, после того, как энкаведешники однажды ночью увели мужа.
Накануне она проветривала во дворе зимнюю одежду, которая сейчас кучей лежала на сундуке в углу. Несчастная учительница брала в руки то пальтишко, то платок, опять бросала в угол, подбегала к дочерям, от них к комоду... Капитан зло смотрел на беспомощных женщин, потом, смачно сплюнув, поглядел на часы и вышел в сени. В этот момент один из солдат, закинув автомат за плечо, подошел к Хатидже и шепотом произнес:
- Матрац распорите!
- Что? - Хатидже не поняла.
Солдат сдернул с постели матрац, снятым с пояса кинжалом распорол его край, оглядываясь на дверь, разорвал матрац по шву и вытряхнул овечью шерсть, которой наполняют одеяла и матрацы крымские татары. Он, все также оглядываясь на дверь, бросил матрац растерянно глядевшей на его действия женщине и шепнул:
- Держи, тетка, пошире!
Второй солдат подошел и, не снимая с груди автомат, двумя руками помог учительнице раскрыть зев матраца, а первый солдат схватил в охапку зимние вещи, и стал их заталкивать в получившийся из матраца большой мешок.
- Вот так! - с удовлетворением произнес первый солдат, второй тоже хмыкнул и оба они отошли как ни в чем ни бывало к дверям. На всю эту процедуру было затрачено не более полутора минут. Действия солдата вывели растерявшихся женщин из ступора. Айше, старшая девочка, схватила с этажерки ножницы, и по примеру доброго солдатика распорола другой матрац, вытряхнула его содержимое и подбежала к комоду.
- Мама, помоги!
Хатидже держала мешок, а Айше быстро перекладывала в него содержимое больших ящиков комода. Хатидже при этом крикнула младшей девочке:
- Сафие, собери еду!
Сафие, только закончившая шнуровать свои ботинки, бросилась в сени и столкнулась в дверях с капитаном, который, подняв глаза к часам на стене, входил в комнату.
- Куда ты, шустрая! - прикрикнул офицер на девочку, схватив ее за плечо.
- Пустите! Я вещи собираю! Отпустите, говорю!
- Ишь ты! - офицер недобро ощерился, вперив взгляд в девочку, которая тоже с нескрываемой злостью смотрела ему прямо в глаза, но потом отпустил ребенка, и только приказал солдату:
- Ефремов, присмотри за ней!
Увидев рядом с уже одетыми женщинами два огромных мешка, капитан удивленно поморщился, и опять взглянул на часы. Из отпущенных на сборы пятнадцати минут прошло только десять.
- Ну, все выходите! - скомандовал он.
- Сейчас, сейчас, - заторопилась Хатидже, - документы вот возьму!
И она подбежала к стоящей в углу тумбочке.
- Выходить, я сказал! - зычно крикнул капитан.
В это время в комнату вошла Сафие с заплечной сумкой.
- У нас еще пять минут времени, чего вы кричите! - девочка помнила, что часы били ровно двенадцать, когда прозвучал жесткий приказ офицера.
Бравый капитан взревел:
- Разговорчики! - и стал демонстративно расстегивать кобуру висящего на боку пистолета.
- Вай, аначыгым! Ой, мамочка! - вскрикнула Хатидже. - Выходим, доченьки, выходим!
Она пыталась поднять мешок с зимними вещами на плечи, но не смогла, и потащила его волоком к двери. За ней последовала Айше, тоже еле справляясь со вторым большим мешком. Сафие пропустила их мимо себя, и, окинув медленным взглядом бравого капитана, пошла не торопясь к дверям. По пути она увидела стоящие на этажерке книги и бросила, не разглядывая, несколько из них в свой рюкзак, который она волокла по полу за собой, и при этом, обернувшись, направила на капитана полный ненависти взгляд. Капитан был растерян явно вызывающим поведением этой двенадцатилетней девочки, но не стал все же вновь хвататься за пистолет. А девочка между тем неспешно проходила по длинным сеням, по пути находя взглядом разную посуду, какие-то другие предметы, и бросала их в свой заплечный мешок и в прихваченную в углу сумку. Со двора послышался тревожный голос Хатидже:
- Сафие, ты где?
- Здесь я, - спокойно ответила девочка, спускаясь по каменным ступенькам во двор. Она с трудом забросила рюкзак за плечи, взяла в руки сумку, и вслед за Хатидже и сестрой вышла на улицу. Там их ждал открытый грузовик, в котором уже сидело человек пятнадцать. Солдаты, увидев, как женщины тщетно пытаются поднять свои мешки в кузов, помогли им, и маленькая семья учительницы оказалась среди таких же растерянных женщин и детей. Одна из сидящих в кузове татарок узнала Хатидже и обратилась к ней:
- Недир бу, оджапчем? Не япалар бу хаинлер? (Что это твориться, учительница? Что задумали эти каины?)
- Не билеим, джаным! Алланын кулымыз, сонгу хайырлы олсун! (Что я могу знать, дорогая! Над нами Аллах, пусть минуют нас худшие из бед!)
- “ Красный совхозга” алыб бараджаклармы, ёксам? (Наверное, нас везут в “Красный совхоз”?) - продолжала причитать бедная женщина, но Хатидже резко прервала ее:
- Балаларны янында олмаджак шейлер айтма! Я Уралга, я Сибирьге алыб кетеджеклер. “Красный совхозга” алыб бараджак олсалар чувал алдыртмаз эдилер (Не болтай всякую чушь при детях! Или на Урал, или в Сибирь. Если бы в “Красный совхоз”, то не разрешили бы брать вещи.).....
Все знали, что в “Красном совхозе” до войны расстреливали людей...
“ На Урал! В Сибирь!” - с надеждой думала, Хатидже, которая многих своих родственников и друзей числила среди раскулаченных и высланных в восточном направлении.
...На окраине городского вокзала, куда их доставили в тесно набитом людьми грузовике, Хатидже-оджапче опять повезло - прямо перед ней остановился вагон, и она, подсадив своих девочек в широкие двери, стала подавать им мешки и сумки. Они заняли один из углов вагона, который был, видимо, недавно не особенно тщательно отмыт от крошева сена и навоза, и оставшиеся ароматы однозначно указывали на прежних обитателей этого жилища. Такие вагоны почему-то называют "телячьими", хотя перевозят в них и взрослых представителей рогатого племени. По какому-то, часто свойственному даже вполне разумным людям неадекватному реагированию на нештатные ситуации, бедняжка учительница начала возмущаться:
- Какая здесь вонь! Как можно помещать людей в немытые телячьи вагоны! - и устыдилась, вдруг поняв нелепость своего возмущения: а в вымытые можно?
Вагон заполнялся. Люди без крика, без плача карабкались, подталкиваемые снизу, на мокрые скользкие доски. В полумраке старались забиться по углам, прибиться к стенам вагона. Тем, кого грузили в вагон последними, уже ничего другого не оставалось, как бросать свои баулы, если они имелись, на уже расположившихся ранее вынужденных пассажиров, - это вызывало злобную ругань, швыряние вещей, потасовки. Наконец конвойные задвинули и заперли снаружи двери, и в вагоне сгустилась влажная, остро пахнущая духота. Какая-то старая женщина призвала плачущих, причитающих, переругивающихся между собой людей осознать всеобщность катастрофы, понять, что по злой воле властей течение нормальной жизни прервано, и чтобы выжить, надо всем проявить терпимость. У несчастных моих крымчан сработал инстинкт коллективного самосохранения, и они перестали злобиться друг на друга, и очень скоро возникло единение этих обреченных на одинаковые мучения людей, и те, кто недавно еще пихались и ругались, теперь старались помочь друг другу как-то устроиться в нечеловеческих условиях. Когда поезд двинулся, духота постепенно рассеялась. Измученные люди впали в неустойчивую болезненную дрему.
Хатидже сохраняла остроту восприятия, ее память перебирала события последних восьми - десяти лет.
После ареста мужа как-то жили, привыкли к нищете. Работала в школе, пожалели, не выгнали. В войну, после прихода немцев, стало совсем плохо. Собралась, было, учительница поехать в деревню, к родственникам, но пришла черная весть: в горную деревеньку нагрянул карательный отряд, жителей согнали в сарай для просушки табака и сожгли. За связь с партизанами. Сумели спастись только трое мальчишек лет по двенадцати, которые пролезли в нору, прорытую собственными руками под стеной сарая...
Как жили, чем питались - один Аллах ведает. Хатидже взялась обучать грамоте двух-трех малышей - школ ведь не было. В оккупации все жили бедно, но получше было тем, у кого были родственники в деревне. Вот такие семьи и поддерживали Хатидже и ее дочерей в качестве платы за обучение.
На второе лето Хатидже узнала, что с сентября открывается школа, в которой она работала до войны, преподавала русский язык и литературу. Она поспешила в школу, зашла в дирекцию, но там какие-то незнакомые ей работники ошарашили ее, сообщив, что школа будет теперь только для русских детей и не рекомендовано принимать в ученики татар. Что касается учителей, то и среди них не должно быть неправославных. Хатидже сначала даже не поверила в такой новый порядок, ведь татары являются коренным населением Крыма, и такие дискриминационные правила как-то не вязались с логикой. Но сидевший в директорском кабинете чиновник, присланный из городской Управы, терпеливо разъяснил, что дискриминации никакой в этом нет, а просто новая власть восстанавливает традиционные нормы российского государства, которые были порушены большевиками.