…И вечно радуется ночь. Роман - Михаил Лукин

«Вечная ночь» – это с полтора десятка сиделок, более-менее привычных к медицинскому делу, ангелов, спускающихся к нам с небес, пара подсобных рабочих, сторож и повар, и также два доктора, два пророка и чародея, Моисей и Иисус Навин… Одного уже нет, господина Остерманна, того, кого я неплохо знал, и кто был увлечён моими книгами; он не вынес своего существования и исчез неизвестно куда. Остался лишь один, но ему наплевать на мои книги, да и на меня самого.

Как всё просто – люди и ничего кроме людей! Нет, быть того не может; люди здесь играют куда меньше роли, чем в обыденной жизни. Мы-то уж давным-давно не люди, сиделки, что постарше, ими никогда и не были, а молодые… будут ли. Доктора? Один испарился, второй… Нет, мне не след понимать всё так буквально – если я встречу здесь хоть одного живого человека, то поставлю в известность об этом Красный крест и Лигу Наций.

«Вечная ночь» – вселенная о трёх мирах; мир отживших, Мидгард, второй этаж, где коротаем мы, «овощи», свои дни и ждём предначертанного свыше исхода; божественный мир, этаж третий под самой крышей, куда едва ли возможно пробраться, покуда жив, и где приемная Создателя; и мир обычный – первый этаж, где сиделки стучат ночными горшками и звенят склянками, и повар горланит: «Обед! Обед!». Спуститься на первый этаж вполне возможно, это не возбраняется, возможно и оказаться снаружи, в широких добрых объятиях старого парка, однако мало кто настолько крепок что ногами, что душою – оттого огромный парк почти всегда пустует. Настежь для нас и небеса – широкая лестница, обложенная мрамором, ведущая прямиком в Асгард, великий радужный мост, гулкий и крепкий, но вознестись туда… также достояние избранных. «Высок Господь, живущий в вышних…» А ведь где-то там сияет Вифлеемская Звезда, и святой Пётр гремит ключами, и где-то там нет запаха спирта и не стучат друг о друга те самые ночные горшки. И где-то там наверху совсем нет места нам.

«Вечная ночь» – мир, заселённый тенями, вселенная немолчного сочувствия! «Вечная ночь» смеётся над нами, как сам Сатана, она прикипела к нам, мы видим её везде, и не видим нигде. Порой всё, что есть вокруг, представляется родным домом, спокойным и умиротворённым, каков он и должен быть, порой я сам убеждаю себя в этом, и я верую в бескрайнюю силу своей фантазии. Верую до боли в душе, которая на деле является мне болью телесной. Едва же я перестаю верить, вновь нечто зудит в этой душе, глубоко-глубоко в душе. Старые засохшие деревья! Овощи! Где вы, ау?!

Да, мы здесь, мы никуда и не уходили!

И пылающий обманчивый взор вновь задерживается на картине – вот, мне лучше, и я не буду кричать так, как господин Мунк, по крайней мере, до следующего приступа, и ухо отрезать себе не буду также. А значит, господам и госпожам «растениям» можно чуточку перевести дух.

В мою дверь стучат; стук тягостно-настойчивый – тот, кто топчется за дверью, имеет важную причину стоять и стучать. Фрида уже была здесь, выходит, за дверью не она, стала бы она совать свой нос ко мне ещё раз с утра – чёрта с два. И я не отвечаю, у меня нет совершенно никакого настроения.

Недавно одно из местных «растений», госпожа Фальк, выжившая из всякого ума вдова какого-то бывшего чиновника, «сгоревшего на работе», стучалась ко мне, царапалась, как кошка, просилась внутрь – не знаю, что за нужда и что за тревога! Слышал, она ходит так к доброй половине заключённых здесь, разнося бесконечные байки о своём давно покойном муже. Дескать, он в одиночку выиграл какую-то войну, а его мнения слушался сам король, ну, и всё в таком роде. Байки слушать у меня желания не возникло, хотя, скрывать нечего, в определённые моменты жизни здесь такая жуткая тоска накатывает, что я бы вылез из кожи вон, нарушил все мыслимые и немыслимые Правила, и всё-таки послушал её.

Проходит время, а стук и не думает умолкать. Быть может, это она, вдова Фальк, вновь ищет моей компании? Или всё же соскучившаяся по мне Фрида? Тогда пусть постоит за дверью, пусть пораздумает, пусть покипятится немного – о, это повод лишний раз воспылать ко мне ненавистью, если может быть такое чувство у человека с характером дохлой рыбы… Нет, отчего Фриде стучаться? Вошла бы без церемоний, как обычно, да и дело с концом. Это кто-то ещё… А, может быть… она… Она же дала обещание! Да, дала, явиться вечером, взгляни в окно – вечер уже? То-то же…

– Господин Лёкк! – глухой голос из-за двери вносит, наконец, определённую ясность, а то, не ровен час, можно было бы и захлебнуться в загадках.

Конечно, узнаю голос без труда – сложно не узнать его! – это не вдовушка Фальк, и уж точно не Фрида – та утром вылезала из-под моей кровати сварить мне кофе и подать таблеток, а теперь моей волей вновь сопит там, загнанная обратно – это тот самый Стиг, главный и единственный врач, директор, президент, Великий Могол, Господь Бог, или как он тут называется. В общем, тот, кто пыжится продлить мою жизнь за мои же собственные кровные. Не так давно ему на голову свалилось яблоко вместе с осознанием того, что необходимо стучаться в двери к своим постояльцам, хотя он может войти просто так, так же, как любая из сиделок, благо замков в дверях нет в помине. Но ему же нужно показать, что мы все здесь свободны и располагаем собой и своими апартаментами по собственному усмотрению, вот он и стучится, точно дятел по стволу дерева; авось, я уже жду его с караваем и чаркой водки. Ну, нет уж, я не собираюсь доставлять ему такого удовольствия – нужда есть, пусть входит сам.

Доктор Стиг… Занятный персонаж, целая глава в книге моей жизни, эпилог, не написанный покуда… Я не особо церемонюсь с ним и внимания моего он почти не занимает, но вот у остальных «овощей» доктор – притча во языцех, бесконечная тема для благоговейного шептания по углам, предмет культа и почитания, сила, к которой возносят требы и на которую уповают во скорбях и несчастьях. И, как и всякий культ, личность доктора связана с табу, запретом, личность его – непогрешима, а всё сделанное или сказанное им – нерушимо. Одним видом своим порождает он животный трепет – языки прилипают к нёбам, а руки заходятся в треморе: вечерами, при блеклом свете его сияющая лысая голова носит на себе огненные блики, а персты, плавно разведённые в стороны, говорят за сына Божьего, спустившегося на Землю для очередного спасения грешных душ.

На деле ж доктор Стиг – единственный здесь чудак, кто полагает или же делает вид, что полагает, будто кто-то из нас может ещё хоть от чего-то излечиться.

Действительно, каков чудак!

Как и положено существу высшего порядка, он мыслит против всякой логики, несмотря на то, что в университете его накачали физикой и прочими точными науками – ведь если кто-то и вылечится, то он будет таков, покинет эти стены, а, выходит, уйдут и деньги, немалые, к слову. Однако иное исполняет он с педантичной точностью – поддерживает огонь жизнь в наших почти угасших светильниках, и это, надо сказать, составляет основу его нынешнего благосостояния. И благосостояние его возникло не на ровном месте, оно заслужено им, выстрадано, ибо, в самом деле, он исцеляет больных – шутки в сторону, господа – я видел это сам! – исцеляет умы от зловредного вируса здравого смысла, а иногда и прикосновением – золотуху.

– Господин Лёкк, хотите вы или нет, но я тотчас же войду! Даю вам минуту на то, чтобы придумать объяснение, отчего вы не отвечали на мою просьбу, и потрудитесь, чтобы оно было более-менее правдоподобным – у меня нет желания более слушать всякие бредни о белых карликах и атмосфере на Юпитере.

Молодой человек сколь свят, столь же и упорен!

Разумеется, я не собираюсь ничего изобретать, я даже не собираюсь вставать при его явлении, как заведено при церквях и всех европейских дворах. Мне нужно подумать о том, чтобы как-то обезопасить себя от его появления, его и ему подобных. Некая пожилая и немного тронутая рассудком дама из семейства Фальк так и не додумалась просто толкнуть мою дверь, которая всегда открыта, и войти, вместо того, чтобы царапаться ко мне с полчаса, а этот Стиг – пройдоха умный, хоть на вид ему лет двадцать восемь-тридцать, и уж он-то войдёт без помех, рано или поздно. Господи, Хлоя бы уж придумала что-нибудь!

Так и продолжаю я падишахом возлёживать на полу под балдахином стола на персидском ковре собственных бумаг, когда он, устав от нетерпения, наконец, входит. Раздражённый, досадуя, вероятно, – это слышно по его шагам, по тому, как грубо он толкает мою дверь, по тому, как дышит, – но держится невозмутимо. Что ж, дальше ему придётся чуть забыться в удивлении.

– Вы с ума сошли! – совсем по-Фридиному всплескивает он руками, едва найдя меня в таком непривычном положении. – Вставайте немедля, пол холодный. Сейчас я позову сестру, она вам поможет.

Вот уж два месяца как ко мне приписана молчунья Фрида, но желания видеть её у меня нет никакого совершенно, и я тут же отвечаю, что, так уж и быть, не премину подняться в обмен на клятвенное заверение дражайшего доктора в том, что он не будет звать сестру.