Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис

писать — в своем даре не обманывалась, трезво оценивала его масштаб. Ахматова была известна, собственная слава в это время уже прочно вошла в ее мироощущение, она примыкала к синклиту первых поэтов современности, среди которых ценила прежде всего Мандельштама. Как писал К. И. Чуковский, «это та самая Анна Ахматова, которая теперь — одна в русской литературе — замещает собой и Горького, и Льва Толстого, и Леонида Андреева»[270]. Она жила очень бедно и в бытовом смысле крайне неустроенно, часто и серьезно болела. Российскую действительность ощущала как апокалиптическую, ничего хорошего в будущем не предвидела, к смерти относилась буднично, иногда — даже излишне заинтересованно, как это было положено между представителями эпохи модерна. Однако истеричности не было в ее натуре. И то чувство, которое захватило ее, видимо, саму ее пугало и удивляло. Самым страшным скорее всего оказалось отсутствие вдохновения. Она не могла писать. Этим объясняются и приведенные выше слова: любовь к Пунину стала той точкой, на которой жизнь переломилась, и Ахматова понимала, насколько это опасно. Понимала — и сделать ничего не могла. Ее горделивые самоаттестации еще звучали в ушах:

Я-то вольная. Все мне забава, —

Ночью Муза слетит утешать...;

А, ты думал — я тоже такая,

Что можно забыть меня

И что брошусь, моля и рыдая,

Под копыта гнедого коня;

Тебе покорной? Ты сошел с ума!

Покорна я одной Господней воле.

Я не хочу ни трепета, ни боли,

Мне муж — палач, а дом его — тюрьма.

Но в новой реальности всё выглядело иначе. Узнать себя в зеркале своей поэзии Ахматова уже не могла. Трудно представить себе, с какими чувствами она переносила то унизительное и отчаянное состояние, в которое вольно или невольно ставил ее с самого начала Пунин, деля свою любовь между нею и женой Галей, не имея сил сделать выбор, предоставляя женщинам решать, как дальше сложится их общая жизнь. Жене он писал: «С трепетом читал Ваше письмо и “привет А.А.” — милый, как женщина много все-таки может. Неужели мы не сумеем устроить и дальше жизнь вместе и живую и теплую? И если без страданий уже нельзя, то хоть без бессмысленных страданий и бессмысленной ревности. Не уверяю, конечно, но, кажется, что это больше зависит от Вас, чем от меня»[271].

Надо заметить, что Галя, со своей стороны, сделала все возможное, чтобы выполнить желание мужа. Она не могла полюбить Ахматову, но по мере сил старалась проявлять к ней заботу, лечила, когда та болела, осведомлялась о ее состоянии, когда не могла прийти лично, принимала у себя, приходила к ней в гости. П. Н. Лукницкий описывает, например, эпизод, который относится к началу марта 1925 года и бросает свет на взаимоотношения двух женщин: «Когда я пришел к А. А. сегодня, у нее сидела жена Н. Н. Пунина — сидели в столовой за чаем, друг против друга... Мило разговаривали... Через несколько минут после моего прихода жена Пунина поднялась, стала уходить. Приглашала А. А. заходить к ним, поцеловались на прощанье... Потом, когда та ушла, А. А. спрашивает: “Ну как она Вам понравилась? Не похожа на женщину-врача?” Я (нерешительно): Нет, не похожа... Она женщина... А. А. (утвердительно): Женщина... Правда, она милая? Я (нерешительно): Правда... милая...»[272] Напряжение чувствуется, но оно разрешается благодаря обоюдной доброй воле.

Это, однако, было еще «вегетарианское» время, поскольку Ахматова до последнего цеплялась за возможность жить отдельно, то в квартире бывшего мужа Шилейко, когда тот уезжал в Москву, то у друзей в Царском Селе, но Пунин хотел, чтобы она была рядом, не мыслил себе жизни без нее. Н. Я. Мандельштам, близко дружившая с Ахматовой, вспоминала: «Роман с Пуниным был в самом цвету. Ее вещи еще находились в Мраморном дворце в комнатах Шилейко, переехавшего в Москву. Пунин собирался перевезти барахло на Фонтанку, где жила его жена с дочерью. Ахматова была в смуте»[273].

В начале 1926 года Ахматова все еще мечется, живет на два дома, ночует то у Пунина, то в Мраморном дворце, а в марте уже окончательно поселяется в Фонтанном доме. Л. В. Горнунг, посетивший ее там, записывает: «У нее в квартире сотрудника Эрмитажа Н. Н. Пунина отдельная небольшая комната»[274]. С этого переселения можно начинать обратный отсчет любви Ахматовой к Пунину. То, что казалось ему необходимым условием счастья, стало причиной общих страданий, глубокого разлада, разочарования, в конечном итоге — трагического разрыва.

Жизнь втроем (а вернее, впятером, учитывая дочь Пунина Ирину и его мачеху Елизавету Антоновну) оправдывалась с практической точки зрения. У Ахматовой не было своего дома, она часто болела, была одинока, ей требовались помощь, иногда уход. Да и жить ей было в принципе не на что. Как «гражданка свободной профессии» она зарабатывала крайне мало и большую часть заработанного посылала матери и сыну. Но, как справедливо писала в своих воспоминаниях Н. Я. Мандельштам: «Худо, что они очутились вместе “под крышей Фонтанного дома”. Идиллия была придумана Пуниным, чтобы Ахматовой не пришлось хозяйничать, а ему не надрываться, добывая деньги на два дома. К тому же жилищный кризис осложнял все разводы и любовные дела. Идиллия не состоялась — разводиться надо до конца»[275]. Э. Г. Герштейн со свойственной ее мемуарам язвительностью подчеркивает именно житейский аспект в жизни Ахматовой той поры (правда, приписывая эти слова Н. Я. Мандельштам): «...Ахматовой легко сохранять величественную индифферентность, так как она живет за спиной Пунина. Как бы ни было запутано ее семейное положение, но жизнь в этом доме хоть немного, но обеспечивала ее»[276].

Это было так и не так. В Фонтанный дом Ахматова перебралась не из-за бытовой неустроенности, а следуя своей любви к человеку, который настоятельно требовал ее переезда. Правда, переехав, а затем и прописавшись, Ахматова все же сохраняла за собой право иногда убегать на нейтральную территорию, в комнаты Шилейко в Мраморном дворце. Продолжалось это недолго: в 1929 году, когда служебный флигель Мраморного дворца перешел в другое ведомство, Шилейко должен был освободить комнаты.

Квартира, которую населяла семья Пуниных, находилась на третьем этаже южного садового флигеля Шереметевского дворца. Комнаты располагались анфиладой, но каждая имела свой выход в коридор. Пунины занимали четыре комнаты, еще две принадлежали соседям. В квартире было два входа, и Пунины смогли отделиться, поставив в коридоре перегородку. В квартире долгое время сохранялась особая, тщательно оберегаемая атмосфера. В 1927 году мачеха Пунина уехала жить к младшему сыну, а в 1929-м Анна Евгеньевна взяла к себе отца Евгения Ивановича Аренса. Несмотря на тесноту и материальные трудности, в доме царил уклад, принятый в старых петербургских семьях. Хозяева и гости собирались по вечерам в столовой, где над столом висела лампа с абажуром. Евгений Иванович Аренс, даже в последние годы своей жизни сохранявший офицерскую выправку, к завтраку и обеду всегда выходил в кителе: в синем — зимой, в белом — летом[277]. Приходить туда в гости, сидеть за общим столом, вести беседы с образованными хозяевами было безусловным удовольствием. Но жить в одном, довольно ограниченном пространстве с женой человека, которого считала своим мужем, было, конечно, мучительно. Как и Ахматова, Анна Евгеньевна внешне смирилась с обстоятельствами, но в действительности обе они находились в постоянном напряжении. Галя много и постоянно работала, получала большую зарплату, и материальное благополучие довольно большой семьи зависело от нее ничуть не меньше, чем от ее мужа. Ахматову, а потом и ее сына Леву, помимо прочего, она воспринимала как нахлебников, иногда недвусмысленно давая это понять.

Отношения Ахматовой с Пуниным некоторое время еще балансировали: с одной стороны весов было глубокое и серьезное чувство, с другой — странное соперничество, попытка властвовать и ответное стремление к свободе. Постепенно эта чаша набирала вес, вражда неумолимо побеждала любовь. Объясняя впоследствии Л. К. Чуковской, почему она, живя с Пуниным, не писала стихов,