Сказки старого Вильнюса V - Макс Фрай

Ее подопечные с явным облегчением смеются, оценив шутку. Надо же, – будут говорить они друг другу вечером, – так заслушались, что почти ей поверили! А ведь нам с самого начала рекомендовали эту милую, чудесную Люсю именно как кладезь завиральных городских легенд. И не обманули, отличная вышла экскурсия, будет теперь о чем вспоминать.

– Кто-то должен это делать, – говорит Лорета, пряча в сумку почти опустевший баллончик с краской.

– Писать на стенах всякие глупости? – ухмыляется Томас.

– Не всякие, а именно такие.

– Зачем?

– С одной стороны, просто чтобы было. А с другой… Скажем так, я знаю кучу народу, самых разных людей, которые однажды вышли на улицу в отвратительном настроении, в полной уверенности, что жизнь не имеет смысла и уже почти закончена; ничего особенного, на всех иногда находит, но от этого не легче, когда нашло именно на тебя. Наступило железной пятой и уже почти раздавило. И тут вдруг на стене дурацкая надпись огромными буквами, чтобы никто не проскочил, не заметив: «Я тебя люблю». Теоретически ничего для тебя не изменилось, мало ли, кто там чего написал. Но на практике почему-то всегда оказывается, что изменилось. Кардинально, принципиально, навсе… нет, конечно, не навсегда. А например, на ближайшую неделю.

– Да ладно тебе – на неделю!

– Ну хотя бы до вечера. Тоже дело. А там, глядишь, еще что-нибудь хорошее случится. И постепенно выяснится, что вполне можно жить. Мои знакомые… Ай, ладно, что там знакомые, я сама несколько раз натыкалась на подобные надписи в, скажем так, не самые лучшие минуты своей жизни. И это всегда отлично работало: заметила, невольно улыбнулась, встряхнулась, пошла дальше, вопреки здравому смыслу свернула в кофейню, выгребла из кошелька последнюю мелочь, взяла двойной черный, встретила там старого приятеля, тут же получила комплимент или предложение заработать, никаких гарантий, конечно, но обычно получалось как-нибудь так. А туристы – о-о-о, это отдельная песня! Только приехали в город, толком не осмотрелись, еще не поняли, нравится им тут или нет, и вдруг с ближайшей стены тебе беспардонно заявляют: «Я тебя люблю!» Явно же город в любви признается, как не ответить? И потом вспоминают поездку как лучший отпуск в своей жизни, хотя, казалось бы, что такого здесь с ними случилось? Да ничего.

– Однажды тебя поймают и оштрафуют за хулиганство, – улыбается брат. – И меня с тобой за компанию. С удовольствием послушаю, как ты будешь объясняться с полицией.

– Да так и буду, – пожимает плечами Лорета. – Скажу им чистую правду: раньше эти чудесные надписи на всех языках напрыгивали на меня буквально повсюду, дня не проходило без очередного признания в любви. А потом они как-то постепенно исчезли, старые закрасили, новые перестали появляться. Я сперва грустила, думала: пришли плохие времена. И вдруг сообразила, все в порядке с нынешними временами, просто теперь моя очередь писать на стенах. Кроме меня больше некому, получается так… А ну-ка постой. Здесь отличная стенка, такая ободранная, что лишняя надпись ей уже точно не повредит. Это последняя на сегодня, честное слово! И чем делать вид, будто ты не одобряешь мое хулиганство, лучше напомни, как правильно пишется по-немецки, а то граждане из Германии у нас пока обделены вниманием, еще никто никогда не писал специально для них на виленских стенах: «Ich liebe dich».

Фирменные сурдины[25] для кларнета снижают громкость примерно вполовину. Йошкина самодельная гораздо эффективней, если вставить ее и играть, не услышат даже в соседней комнате. Но Йошка все равно спускается в подвал, так надежней. Иногда очень важно, чтобы никто тебя не услышал, и не потому, что боишься потревожить соседей, Йошка вообще ни черта не боится, да и соседи до сих пор никогда на него не жаловались, просто порой музыка хочет звучать как молчание, но при этом оставаться музыкой. Черт его знает, зачем ей это надо, но оно так.

Йошка всегда точно знает, чего от него хочет музыка – не вообще, а прямо сейчас. Он хороший музыкант.

В подвале пусто и очень чисто. Несколько лет назад, когда Йошка вернулся в старый родительский дом, в подвал не то что войти, через замочную скважину заглянуть было страшно. Йошка в гробу видел все эти швабры и тряпки, но в помещении, где регулярно играешь, должно быть чисто, пришлось выбрасывать хлам и отмывать.

Йошка садится в кресло. Раньше довольствовался деревянным ящиком, но потом нашел на улице отличное старое кресло, истертое, конечно, до дыр, зато очень удобное и величественное, как королевский трон. Как протащил его через низкую, узкую подвальную дверь, загадка на грани мистики, однако не зря старался, играть, сидя в этом кресле – совершенно особое удовольствие, чувствуешь себя натурально императором, владыкой мира, хотя, конечно, владыка мира не ты, а музыка, рожденная твоим дыханием, а значит, – насмешливо думает Йошка, – я тоже важная персона, вроде как королева-мать.

– Королева, мать твою за ногу, – говорит он вслух, устраиваясь поудобней, а потом подносит кларнет к губам и сладко содрогается от самого первого почти неразличимого звука. Он всегда начинает свои импровизации с Мессиановской «Бездны птиц», как медом ему эта бездна намазана, но когда хочешь как следует разыграться, чтобы звезды с неба посыпались, проверено, лучше начинать с нее.

– По-моему, это самое лучшее твое кольцо, – восхищенно вздыхает Анна.

– Ты всегда так говоришь.

– Ну что ж я могу поделать, если они у тебя с каждым разом все круче и круче! Еще зимой я просто радовалась, что у тебя получается – ну, в смысле, ровненько, аккуратно, отлично для начинающей. Но слушай, теперь уже в голову не придет присматриваться, ровненько, или не очень. Потому что сразу видно, что тут поработал крутой ювелир. И я теперь даже не могу вспомнить, когда это изменилось. Но точно не вчера. А все равно это кольцо лучше всех.

– На этот раз правда ничего так вышло, – кивает Рута. – Это кольцо я бы сама с радостью носила.

– Ну так и я бы носила! – с энтузиазмом соглашается Анна. – Совсем дурой надо быть, чтобы такую красоту не носить.

– Ой, слушай. Ты бы носила? Об этом я как-то не подумала. Это не очень ужасно, что я его тебе не подарю?

– Совершенно ужасно! – безмятежно улыбается Анна. – Но я переживу. Дело есть дело. Клад в сто раз важней. Ну и размерчик, мягко говоря, не мой.

– Да, я делала на крупную мужскую руку.

Рута кладет новенькое, буквально только что законченное кольцо с гелиодором – он же желтый берилл – в специальную коробочку для колец, коробочку – в пластиковый пакет, пакет – в крошечный сундучок, целую партию которых по счастливой случайности купила прошлой весной на блошином рынке. Анна сует в сумку садовую лопатку, и они идут обуваться.

До Барбакана от Рутиного дома совсем недалеко, буквально десять минут быстрым шагом, а они почти бегут, подгоняемые ночным ветром, дующим в спину и собственным нетерпением. Зато потом долго-долго ходят вдоль подновленной крепостной стены, вроде бы, выбирают место и проверяют, нет ли в ближайших кустах каких-нибудь ненужных свидетелей, но на самом деле, просто растягивают удовольствие. Выкопать яму садовой лопаткой – минутное дело, опустить в нее сундучок, засыпать и аккуратно прикрыть дерном – тоже минутное. Раз – и все. И можно по домам. Давно пора спать.

– Это был девятнадцатый, – говорит Рута.

– Ого! А по моим подсчетам, тринадцатый. То есть шесть кладов ты зарыла без меня?

– Ну да. Мне казалось, это слишком безумная идея – делать драгоценные кольца и зарывать их в землю, потому что под городом обязательно должны быть тайные клады, без них – не то. Не решалась тебе рассказать. И не рассказала бы, если бы ты однажды не упомянула своего приятеля, который пишет стихи… ну или не стихи, а какие-то странные тексты, как бы письма не то городу, не то охраняющим его духам, и сразу сжигает, чтобы никто кроме адресата никогда их не прочитал. Я подумала, если ты его одобряешь, то и меня наверное поймешь.

– Везучая я, – улыбается Анна. – Круто быть хранителем таких тайн.

– Сколько лет сюда к тебе приезжаю, не перестаю удивляться, – говорит Беатриса, и Мартинас вопросительно поднимает бровь: – Ты о чем?

– Все-таки очень странный у вас город, – объясняет Беатриса. – Я тебе, по-моему, всегда это говорю. Потому что каждый раз заново не понимаю, в чем тут штука. Вроде бы, город как город, симпатичный, зеленый, в меру большой, удобный для жизни, но таких на самом деле много, чуть ли не пол-Европы. И большинство постарше вашего, побогаче и, чего уж там, красивей. Но нигде больше нет этого удивительного ощущения, будто вот-вот начнется какая-то невообразимая мистерия, или даже уже началась, и пока мы ходим по улицам, глазеем по сторонам, пробуем кофе, выбираем место для ужина, слушаем уличных музыкантов, разглядываем нелепые граффити на стенах заброшенных зданий, с нами происходит нечто неописуемое, но безусловно важное, словно у нас, ты только не смейся, в это время растет душа. Стремительно, метр в сутки, как японский бамбук.