Энергия заблуждения. Книга о сюжете - Виктор Шкловский

Вы вспомните о тачанках.

Напомню о других конях. Чеховских конях, которые везли священника, мальчика, имя которого я забыл, еще кого-то, а экипаж, на котором они едут, а экипаж этот точная копия брички Чичикова.

Я только что предлагал сопоставить рядом эти строчки.

Зачем это сделано?

Я не знаю. Я только чувствую, вы вспоминаете о Чехове, который называл Гоголя королем степи. Знакомые кони, преодоленная цитата, попытка воскрешения всего человечества осуществляется тем, что мальчик видит степь, великую степь, описанную Чеховым заново – вслед за Гоголем.

Степь умоляет о том, чтобы о ней вспомнили вновь, Это очень странно, зачем Чехов должен ехать в бричке Чичикова; но в этой бричке едет ребенок, описывающий степь, видящий степь, достойный степени Степи.

Но посмотрите еще раз «Воскресение». Один из самых сложных текстов Толстого.

Вот стоит Катюша после воскресения. Воскресение написано с маленькой буквы, потому что Толстой слово Воскресение с большой буквы употреблял как название книги.

Вот стоит Катюша после воскресения; и вот этот удивительный отрывок Толстого: «На Катюшу находят, после воскресения уже, периоды, в которые она лукаво и лениво улыбается и как будто забыла все, что прежде считала истиной, просто весело жить, жить хочется» (Дневник, 17 мая 1896 года).

Наверно, это единственный по-настоящему радостный конец в литературе.

Последний раз воспоминания Горького о Толстом слушал я в зале Аничкова дворца.

На подоконнике с открытыми рамами окна сидел Блок. Отблеск неба, голубого тогда, его освещал; Горький не кончил читать.

Он ушел, как мы бы сказали, за сцену. Вероятно, плакал.

И все осталось навсегда, и хотя этот поезд ушел, хочется хотя бы висеть на ручке у площадки какого-то вагона, в котором ты не поедешь.

Говорю старческие слова. Кроме того, они неправильные. Поезда искусства не стоят и не уходят. У них своя жизнь, свое время.

II

Я писал эту книгу более двух лет, она по-разному создавалась и перестраивалась.

И сейчас, как в обыкновенном разговоре, надо знать, с чего ты начал, чем ты кончил. И хотел ли ты кончать этот разговор.

Но из разговоров о судьбе книги я начинаю так. Прежде всего я начал с разговора Толстого об «энергии заблуждения». Это человек, который десятилетиями мог строить одну книгу, который мог вести бой за свою правоту разными книгами.

Он был и остался величайшим военачальником сюжета.

Я проходил в задних рядах его армии и знаю его гнедого.

Я люблю места рождения книг.

Начало в селе Михайловском.

Почему это меня так поразило? Потому что это был монтаж, литература в самом высоком смысле этого слова, монтаж того, что остается жить в литературе.

Высокая революция с ее неудачами, удачами, жесткостью – сложилась здесь.

Вот как живет, как монтировалась вокруг дома Пушкина литература.

Искусство монтажно. И мир монтажен.

Мы его видим, потому что наша жизнь приучила нас видеть его не перевернутым, так, как он должен доходить до нашего мышления; все построение зрителя должно стоять на своих ногах.

Мы не знаем, как бы смонтировал до конца свою жизнь А. С. Пушкин.

Мы знаем, у него была маленькая вещь, недописанная. Эпиграф о человеке, который уезжает, – я имею в виду отрывок «На углу маленькой площади».

Эта вещь при жизни Пушкина не была напечатана. Но она была похожа на одно из мест «Анны Карениной». Если хотите, я могу показать совпадающие строки.

Мышление при помощи искусства бессмертно.

Прошлое входит в него, воскресая.

Снова возьмем историю книги, которая явно составлена из многих книг.

Книга называется «Декамерон».

Ее как бы составили женщины и мужчины, рассказывая друг другу, что-то поясняя, что-то снимая, потому что вокруг них чума и они хотят снять страх и воскресить надежду.

По «Декамерону» мы видим, как переосмысливается сюжет, как он пародируется, как он остается.

Я не дал определения сюжета.

Я жил и живу, еще не имея точного представления о том, что такое сюжет.

Я знаю, есть сюжет начала книги, когда люди, как женщины «Декамерона», еще не пригласившие мужчин, которые умеют наводить порядок, как эти женщины и сам Боккаччо переосмысливают старое, введенное в новое.

Старое никогда не умирает.

Плотники в старину говорили: глаза боятся, руки делают.

Руки умеют, когда перед тобой есть дерево, когда у тебя есть инструменты.

Многие, как мне кажется, ошибки в литературоведении состоят в том, что люди слишком много боятся, и боятся, не подходя к материалу, или, наоборот, так близко подходят к поэтической лошади, она же Пегас, и так ловко садятся в седло, что перепрыгивают через лошадь.

Потом стоят, смотрят, лошадь на своем месте, и седло, стремя на своем месте, а человек не в седле.

Теория литературы прежде всего должна понимать свое отношение к литературе, внутренние законы создаваемой литературы, конкретной литературы.

Она должна садиться на эту лошадь так, как Лев Николаевич садился на коня, никогда с пенька или со скамеечки, а прямо на коня, вставив ногу в стремя, взявши коня за гриву вместе с поводом.

И вот старый человек в тяжелой шубе – на коне.

Что такое сюжет и что такое фабула.

Гоголь – великий создатель новых правил, великий знаток старой литературы, потому что больше всего понимают литературу люди, которые знают, как пишется, что такое бумага на столе, что такое тема; переведу свою мысль – А. П. Чехов писал, – и здесь мне нужно это повторение, —писал своему брату Александру, человеку талантливому, но все время старающемуся влезть на коня со скамеечки да чтоб подсадили, —

– он писал – сюжет должен быть нов, а фабула необязательна.

Эти два слова ссорились, как монеты, которые много побывали в руках, – мы понимаем, что сюжет – это предмет.

Это предмет описания.

В то же время сюжетом называли главного актера в театре.

И в то же время в России в разговорной речи времени Островского сюжетом называли человека, выбранного для любви.

Так и говорили: – Ваш сюжет у меня сидит.

А фабула, она потом попала в умелые руки не видящих цели, для чего ты строгаешь, рубишь; фабула попала в умелые руки, и фабулой стали называть интригу.

Интрига – это проношенная, даже разношенная обувь.

Одновременно обувь ложно элегантная.

Интрига обычно имеет тот же смысл, что и слишком элегантная обувь.

Сюжет «Ревизора», как писал сам Гоголь, дал ему Пушкин.

Сюжет его – это человек неузнанный, человек не на своем месте.

Человек, хотящий обладать этим местом, но он еще не знает в пушкинском предложении – кто же он такой.

Сюжет «Евгения Онегина» не просто Евгений Онегин, а Евгений Онегин, который изучил науку о любви – так, как ее понимал Овидий.

Как к ней подойти, как ее использовать, как давать уроки, наедине, в тишине.

А любовь оказалась другая.

Та самая, которой мы не можем определить.

Сюжет – это предмет, тот, который есть на самом деле, и тот, который мог бы быть, если бы не был он отражен логикой времени.

Трагический Дон Кихот, хотящий добра, храбрый Дон Кихот – он раскрывает время тем, что он ошибается в нем, он ошибается и в себе. Из его ошибок рождается новая проза.

И Достоевский, вернувшись с каторги, считает истинного Дон Кихота надеждой мира.

А интрига – это следы многих сюжетов, совпадающих. Это то, что могло бы быть и как будто есть.

Большой, умный генерал Драгомиров написал сперва в журнале, потом отдельным изданием про «Войну и мир» Толстого.

Строевая часть ему нравилась. Он соглашается с той частью, которой мог бы заведовать молодой офицер. И он негодует на то, как показана стратегия старших.

И такие явные при воспоминании ошибки.

И в то же время Драгомиров умница. Он старые книги понимает и как бы дразнит Льва Николаевича, что Наташа Ростова – он знает сразу – будет женой Пьера Безухова, а не Андрея Болконского.

Борьба с интригой, то есть со старыми следами, которые ведут не в те дома, – вот что такое сюжеты Толстого.

На самом деле сюжет у Толстого оставался как бы единым, а фабула все время утрясалась, и отъезд Оленина от женщины, которая просто сказала: «Уйди, постылый», – это уничтожение фабулы.

Именно это имел в виду Чехов, когда писал: сюжет должен быть новым, а фабула необязательна.

Но когда это произошло?

Драматургические вещи первого периода работы Чехова очень фабульны и как бы бессюжетны.

Потом это стало для автора невыносимым.

Оказалось, человек или умирает, или уезжает.

Вот от этой тягомотины уже Гоголь заставил своего героя выскочить в окно.

Так Чехов в «Вишневом саде» заставил оставленного в запертой даче человека сказать: «Меня забыли».

И он оставляет нам явно пародийную фабулу: в юмореске «Медведь» мужчина и женщина собираются устроить подготовку к дуэли, вызываются люди для грозной работы, а они целуются на глазах изумленных зрителей.