Последний из ушедших - Баграт Шинкуба

— Уважаемые, наша похищенная святыня, где бы она сейчас ни была, обладает силой возмездия. Пусть, если я навожу на Тагира напраслину, кара Бытхи падет на меня самого… Дней десять тому назад я и мой сын присоединились к каравану, который шел в город Кония. Завершив там дела, мы решили кое-что купить себе на обратную дорогу. Проходя по торговой улице, волей случая мы оказались рядом с лавкой, где продают ценные вещи из камня, стекла и слоновой кости. Глядим: из лавки выходит Тагир. Мы окликнули его, но он или не услышал нашего зова, или сделал вид, что не услышал, и скрылся в толпе. На той улице всегда много людей. Мы знали, что Тагир еще до нашего отъезда отправился в Стамбул с жалобой на Хусейна-эфенди, и вдруг вот тебе на — он в городе Кония! Я и мой сын из любопытства заглянули в ту — не для простых людей — лавку, из которой вышел Тагир. Входим и видим, словно в дурном сне: трое приказчиков разглядывают на прилавке ястребиноликую Бытху.

Услышав это, толпа ахнула, а Рахман, как мусульманин во время намаза, сложив перед собой руки, продолжал:

— Базальтовое тело Бытхи будто почернело, позолоченные глаза сверкали яростью, а на когтях словно кровь проступила!

«Этот черкес, кажется, надул нас», — разглядывая Бытху, сказал один из приказчиков, а другой, похлопав его по плечу, рассмеялся: «Не горюй! Эта штучка не драгоценная, но редкая. Все равно в барыше будем».

Мы с сыном прямо там на лавке упали перед Бытхой на колени, но выскочившие нам навстречу приказчики вытолкали нас за дверь.

— Чего время попусту тратить! Все ясно: теперь знаем, кто вор! Пусть Тагир вернет нам святыню, а не то сдерем с него шкуру живьем! — сердито крикнул парень, который когда-то, на последнем молебне, в день смерти Соулаха, первым свистел здесь же, на этом холме.

Толпа колебалась, одним хотелось растерзать Рахмана, другим — кинуться к дому Тагира.

— Хоть режьте меня на куски, не верю я этому барышнику! А Тагиру — верю, как себе самому! — вскликнул Сит.

— Всем рот не заткнете! — крикнул лысый. — Пригрели осу под рубашкой! Поехал в Стамбул, а оказался в Конии!

Я и еще несколько человек знали, что Тагир отправился вовсе не в Стамбул, а в Анкару, чтобы поговорить там о наших делах с представителем Советской России, который, по слухам, уже приехал к Кемаль-паше. Тагир хотел узнать: не могут ли теперь, после революции, те из убыхов, которые этого пожелают, вернуться к себе на родину.

Но оповестить всех о действительном местопребывании Тагира было опасно: в толпе наверняка находились ищейки Хусейна-эфенди, и они мигом бы донесли хозяину. А уж этот душегуб не замедлил бы тогда взять под стражу всю семью Тагира.

Я вышел вперед:

— Пусть заткнут глотки лжецы! Скоро сами убедитесь, что все сказанное Рахманом — ложь! Он напрасно решил, что мы ослы вислоухие! Ни в какой Конии Тагир не был!

Ко мне подскочил лысый и взвизгнул так, словно ему прищемили то самое место, которое отличает мужчину от женщины:

— В сговоре вы с ним! В сговоре! Одной шерсти черти!

Я рванул из ножен кинжал:

— Выпущу кишки и намотаю тебе их на шею.

Лысого как ветром сдуло — он кубарем покатился по склону. Как видно, от сплетни и на коне не ускачешь. И пошла она гулять по всем убыхским селениям. Один соврал, другой не разобрал, а третий от себя добавил. Скотина бывает пестрой снаружи, а человек изнутри. Те, кто вчера превозносили Тагира и готовы были подать стремя каждому его слову, сегодня, поверив лжи, называли этого благородного человека вором и готовы были отсечь ему голову. В Кариндж-Овасы и его окрестностях шли суды-пересуды о краже Бытхи. Мне, как и другим друзьям Тагира, не терпелось дождаться его возвращения и вместе с ним постараться узнать, кто в самом деле похитил Бытху и кем были натравлены на него Рахман и лысый.

Но Тагир все не возвращался, и как-то под вечер я и Даут решили поговорить с Рахманом сами. Вошли во двор — ни души, даже куры не квохчут. Спросили соседей:

— Где Рахман?

— Уехал с семьей еще на закате того дня, когда узнали о пропаже Бытхи. Погрузили все пожитки на повозку, привязали сзади корову и уехал.

— Куда?

— Кто знает? Фархат Чызмаа наведывался к нему накануне.

«Ах, вот куда ниточка ведет», — подумали мы, на горе свое еще не зная, как далеко она ведет…

Лошади были — конюшни не было, конюшня появилась — лошадей не стало… Тщетной оказалась надежда Али Хазрет-паши сделать убыхов аскерами султана. Напрасно конные вестники паши с возгласом «Да здравствует султан!» рыскали по селениям.

Но, как я уже говорил тебе, Шарах, пожива их была небогата.

А про Али Хазрета нам говорили, что когда он про все это узнал, то язык его запенился от бешенства, словно раскаленный кусок железа, опущенный в воду. Каких только ругательств не обрушивал он на грешные головы убыхов! И все ничего было бы, когда бы дело кончилось одними проклятиями. Но абреки паши теперь по его приказу врывались в наши дома, отбирали все, что им понравилось, угоняли скот, насиловали женщин, а если заставали где-нибудь хворых или притворившихся хворыми молодых парней, то сразу расстреливали их как дезертиров.

— Ла илаха ила-ллахи! Да здравствует султан!

И именем бога можно делать зло, и именем закона творить беззаконие.

— Астагфураллах!*[28] — взмолились люди.

Они поняли, что житья им в Кариндж-Овасы теперь больше не будет — изведут. Надо куда-то уходить, переселяться. Ох уж эти переселения! Они, словно злой рок, преследовали нас, убыхов.

Беда придет — с ног собьет… Тагир возвратился, так и не добравшись до Анкары. Кругом посты, кордоны, заставы, дороги перерезаны, у мостов и переездов — часовые, одним словом: война. Был поздний час, когда бедная Гюлизар, встретив вернувшегося среди ночи мужа, кинулась ему на шею. Слезы так и лились из ее глаз.

— Что стряслось? — спросил ее Тагир.

Гюлизар начала рассказывать, как оклеветали его, обвинив в похищении Бытхи. И едва успела закончить, как вдруг Тагира позвали с улицы.

— Хозяин дома? — спросил кто-то по-убыхски.

— Не выходи! Спрячься! — кинулась к Тагиру жена.

— Не тревожься. Это кто-нибудь из своих! — сказал он и пошел открывать калитку. Раздался выстрел, и Тагир упал.

Четверо вооруженных мужчин, спешившись с коней, ворвались в дом, схватили взывающую о помощи Гюлизар, заткнули ей кляпом рот, связали по рукам и ногам. Проснувшихся перепуганных сыновей тоже спутали веревками. Всех троих бросили поперек седел, подожгли дом и ускакали.

Когда мы с Ситом добежали, домик Тагира превратился в груду черных дымящихся досок. Насытившийся огонь еще выбрасывал багровые, искрящиеся языки. Дым, пепел и гарь неслись по ветру. Тагир, залитый кровью, лежал ничком во дворе. Я сначала подумал — убит наповал. Но он был не мертв, а смертельно ранен и, когда очнулся, еле слышно спросил, где жена и дети.

— Живы, живы, — отвечал я, не зная, что сказать, и готовый завыть от горя.

Но Тагир не поверил моим словам. Это я понял, увидев, как по щеке его проползла слеза.

— Кто стрелял в тебя? — спросил я, приподняв его голову.

— Фархат Чызмаа.

Сбежались люди. Все, кому Тагир был дорог, близок, кто связывал свои надежды с ним, находились здесь, сраженные горем. Раненого перенесли под наскоро сооруженный навес. Я смотрел на угасающие черты родного мужественного лица, и небывалая, беспомощная тоска сжимала мое сердце. Тагир умирал, и в огне погибло все, чему он посвятил жизнь. Никто уже не напишет истории убыхского народа, никто не составит азбуки для убыхских детей.

Тагир еле пошевелил безжизненной рукой и прошептал:

— Возвращайтесь домой! На Кавказ… Все… Домой!

Это были его последние слова, его завещание. Тагир умер до восхода солнца. Почти все селение собралось, чтобы оплакать его. Даже мулла явился, который еще недавно называл Тагира гяуром. Таинственное бегство Рахмана и убийство Тагира было неопровержимым доказательством, что он не имел никакого отношения к исчезновению Бытхи. И тот, кто навет Рахмана принял за чистую монету, теперь пристыженно каялся, лил слезы и просил прощения у мертвого.

— Уаа, нан, мой Тагир, — запричитала тетушка Химжаж, сидя с распущенными волосами в изголовье покойного, — взгляни, сколько достойных людей собралось почтить тебя!

Послышались рыдания женщин и тяжелые вздохи мужчин.

Пришел проститься с другом юности и Мансоу, сын Шардына. Шепотом он сказал поблизости стоящим:

— Жаль его! Настоящим алимом был! Даром погубил и себя и семью. Я предупреждал его… Хотел проткнуть мизинцем каменную стену… Мечтатель…

Подъехали богатые дрожки и остановились поодаль. Перед тем как сесть в них, Мансоу, сын Шардына, подошел к нам, старикам:

— Да пребудет добро с вами! Не забуду трудов ваших, положенных на меня. Спасибо! Должно быть, мы уже не свидимся больше. Имение я продал и уезжаю во Францию, на родину жены. Как говорится, кто старое вспомянет, тому глаз вон, но не скрою, разобидели вы меня, когда последнюю святыню народа через управляющего Хусейна-эфенди послали в дар Али Хазрет-паше. Или я менее его был достоин такого дара? Откупиться от него хотели? Да разве с этим разбойником можно иметь дело? Было бы больше прока, если бы вы поддержали султана! Но как бы вы ко мне ни относились, все равно я не забыл, что мой отец был убыхом. Да, почтенные, не забыл! И знаете, что я сделал? А вот что: выкупил ваш дар у Али Хазрета. Выкупил и на цену не поскупился. Увожу Бытху с собой, может быть, хоть мне принесет она теперь счастье на чужбине. Прощайте и не поминайте лихом!