Пятый арлекин - Владимир Тодоров

— Вы хотя бы поинтересовались, какую сумму вы за него можете получить.

— Ну, а какую? — вопрос был задан без видимого интереса.

— Я думаю… — Рачков задумался… — Как ты считаешь, Виктор Николаевич, сколько нам придется отвалить за Будду?

— Надо сначала посмотреть, — ответил я и перевел взгляд на Будду.

— Смотреть не разрешу, — проронил Лаврентьев, тяготясь нашим визитом. — Говорите так, если вы специалисты.

— Тысячу рублей, — ответил я, как бы размышляя, забрасывая этой суммой пробный шар.

— Ого! — рассмеялся Лаврентьев, — да я вам сам готов дать такие деньги, только чтобы вы отвязались от меня оба. Хорошо? — он откровенно смеялся над нами.

— А сколько вы хотите? — спросил Рачков, моргая мне левым глазом, что дела наши плохи.

— Миллион! — прорычал Лаврентьев, нависая своим могучим торсом над столом. — Устроит?

— Миллион — чересчур большие деньги. А вот тысчонку можно набросить.

— Я считаю наш разговор оконченным, — произнес Лаврентьев безоговорочно.

— Чем он вам так дорог? — спросил я, — вы же не собиратель, Семен Иванович.

— Не знаю, — неожиданно разоткровенничался Лаврентьев, — по мне так он вообще ни хрена не стоит, он не для моего ума. Я понимаю в утиль-сырье, я специалист по этим делам. Но один человек ценил этого Будду, как сокровище. И поскольку теперь Будда мой, я не отдам его никому, пока сам не разберусь, что в нем такого.

— Вы его купили или получили в подарок? — спросил Рачков.

— А вам, собственно говоря, какое дело до этого? Купил, нашел, насилу ушел… знаете такую поговорку? До свидания, господа собиратели.

— Погодите, Семен Иванович, если вы хотите разобраться, то мы как раз можем помочь. Все-таки мы понимаем побольше вашего.

Лаврентьев подозрительно посмотрел на нас, потом решился.

— Ладно, поглядите, может и вправду чего стоящего скажете.

— А почему вы не обратились в музей? — поинтересовался я, глядя как прытко Рачков снимает Будду с серванта.

— Еще чего, — рассмеялся Лаврентьев, — а если он золотой, этот Будда? — Он произносил «Будда», делая ударение на последнем слоге.

— Вот оно что, — весело поддержал смех Лаврентьева Рачков, — опасались, что они в этом случае…

— Конечно, сразу заберут, — уверенно подхватил Лаврентьев, — еще бы, килограммов десять золота.

Рачков внимательно осматривал Будду.

— Могу вас успокоить, Семен Иванович, он не золотой.

— Но это же явное золото, — настаивал Лаврентьев, — смотрите как блестит.

— Это всего лишь золотое покрытие, тонкий золотой пласт, весом граммов в пятьдесят. Вот за это мы и предлагаем вам две тысячи.

— А камешки? Красные и лимонный?

— Обычные стекляшки, так называемые стразы. Это красные. А золотистый — минерал.

Я тоже взял Будду в руки, меня поразила его тяжесть и блеск стекляшек. А потом — глаза: они смотрели на меня искоса, потому что я держал Будду в вертикальном положении. Но столкнувшись с его взглядом, неуверенно поставил Будду на стол.

— Так как, Семен Иванович, поладим с вами? — подвел черту Рачков, — если вы сомневаетесь, я вам докажу в секунду, что Будда не золотой. Смотрите, здесь покрытие содрали и проглядывает потемневшая, почти черная, бронза. Видите?

— Да, — согласно кивнул Лаврентьев, — и все равно, пока продавать не стану. Я должен сам прийти к решению.

— Что ж, если надумаете, позвоните, — резко и зло сказал Рачков и, записав свой телефон, собрался уходить.

— Хорошо, — согласился Лаврентьев.

— Запишите на всякий случай и мой, — вставил я, но Лаврентьев отмахнулся: хватит и одного телефона.

Мы вышли с Рачковым из подъезда молча, расстроенные, и в то же время довольные, что торг не состоялся. Невозможно было представить, как бы мы поделили Будду. А теперь каждый мог попытаться сделать это поодиночке, хотя я понимал, что у Рачкова шансов больше, он сразу поставил себя перед Лаврентьевым как старший. И телефон оставил он, а не я.

— А что это за камни, точно стекло? — спросил я.

— А что же, рубины с бриллиантом, что ли? — непринужденно рассмеялся Рачков. И я поверил ему, хотя теперь знаю, что он сразу догадался, какие камни вставлены в постамент Будды и что за сокровище сверкает у него во лбу.

С этого дня я заболел Буддой, он мне даже по ночам снился. Я вспоминал ослепительный великолепный наряд божества, отливающие багровым пламенем камни, минерал, светящийся подобно звезде. Но больше всего поразили меня глаза, пронизывающие насквозь, видящие в тебе то, что не положено видеть никому другому, кроме тебя самого. Я еще один раз посетил Лаврентьева без Рачкова, но безуспешно: тот категорически отказал мне. Только теперь я догадался, что Рачков бывал у Лаврентьева часто, вошел в доверие к нему и жене, иначе он бы так легко не вырвал Будду из этого дома чуть ли не на второй день после похорон.

Теперь, я — очередной наследник Будды. От этого неожиданного поворота мыслей мне стало не по себе — по спине прополз ледяной иней. Теперь иду по следам Будды, выясняя для себя последствия моей удачи. Наследник. Это, конечно, прозвучало в моем сознании жутковато: наследник чего? Смерти, что ли? Ведь и Лаврентьев, и Рачков покончили с собой. Совпадение? Да, конечно, совпадение, по-другому я не хотел думать. А если нет? Хватит у меня духу избавиться от Будды, пока он и меня не привел к такому же финалу? Чушь, он ведь неодушевленный предмет и не более. Все остальное — мистика, истерическое накручивание собственных нервов. Ну, хорошо, пусть я обладаю повышенной возбудимостью и чувствительностью, но этого нельзя было сказать ни о Лаврентьеве, ни о Рачкове. Оба были изрядными хищниками: один на почве антиквариата, другой на благодатной ниве утильсырья. Недаром он испугался в первый наш приход.

Я позвонил в квартиру под номером девяносто семь. Дверь долго не открывали, вероятнее всего меня рассматривали в глазок. Потом она отворилась и я увидел грузную пожилую женщину, даже трудно было предположить, была ли это мать Лаврентьева или жена. Потому что я оба раза не видел в квартире никого, кроме хозяина. Женщина в упор смотрела на меня такими же пронизывающими глазами, как и Лаврентьев.

— Вам кого? — спросила она, и я подивился сходству интонации с голосом Лаврентьева. «Все-таки, жена», — решил я да и вообще, она мне уже не казалась такой старой, как при первом взгляде.

— Я хорошо знал Семена Ивановича, и вот…

— Проходите, — потеплела женщина, — вы что, уезжали? Я вас что-то не припомню, вас и на похоронах не было.

— Да, уезжал, — невнятно пробормотал я, — вот приехал и узнал тягостную весть.

— Да, — согласилась Лаврентьева, — как вас зовут?

— Виктор Николаевич.

— А меня Антонина Ивановна. Проходите в гостиную.

Я прошел в комнату и занял то же самое кресло, в котором сидел во время первого визита к Лаврентьеву. Сколько случилось за это время трагического: нас тогда сидело за столом трое — остался только я один. Что ждет меня? Как-то сразу охватило чувство обреченности, захотелось броситься из этого дома, упрятать Будду в стол и укатить куда-нибудь. Но я знал, что никуда не смогу уехать, пока не узнаю про Будду все, и не избавлюсь от своего нездорового состояния.

— Так вы, Виктор Николаевич, только узнали про смерть Семена Ивановича?

— Да. Захотелось прийти и выразить свои запоздалые соболезнования.

— Спасибо. Я сейчас хоть в себя пришла, а тогда думала, что и сама наложу на себя руки.

— Что же все-таки послужило причиной такой смерти Семена Ивановича? Неприятности по работе, может, или что другое?

— Не знаю. Случись это годом раньше, было бы понятно: на Семена Ивановича завели уголовное дело, таскали к следователю почти каждый день. Но обошлось, ничего не доказали. Начальник Семена Ивановича, Журавлев, все взял на себя и во время следствия покончил с собой.

— Покончил?!

— Да, пришел с очередного допроса, просидел почти всю ночь на балконе, и часа в три выстрелил себе в рот из охотничьего ружья. Ну и, поскольку все нити тянулись к нему, дело закрыли. И от Семена Ивановича отстали.

Я услышал про смерть Журавлева с каким-то внутренним облегчением, в конце концов, существует десяток причин, подталкивающих человека к самоубийству: испуг перед заключением, неразделенная любовь, усталость от жизни, недовольство всем и вся… Да мало ли раздражителей, которые могут послужить веской причиной для этого. Вот, пожалуйста, покончил с собой Журавлев и по вполне понятной причине: кому охота гнить в зоне пятнадцать лет за хищение в особо крупном размере.

— А Семен Иванович что, переживал?

— Ну, естественно, попереживал и успокоился, когда от него отстали.

— Может, смерть Журавлева потрясла его?

— Нет, он был не из сентиментальных, да и кем ему приходился Журавлев? Никем! Сама не знаю, что случилось с ним: не болел, не жаловался ни на что. Денег хватало, хотя и стали мы жить после прекращения дела более скромно, нежели раньше, чтобы не давать ходу пересудам. А потом, дня за два перед смертью, затосковал мой Семен Иванович, задумается как-то и смотрит в одну точку. Я его спрашиваю: «Что, Сеня, болит что-нибудь?» А он смеется: «Душа, а за нее больничного не выпишут». А накануне вдруг сказал мне как бы мимоходом: «Знаешь, Антонина, у него светится глаз!» Я сразу: «Какой глаз? У кого?» А он вздрогнул и засмеялся: «Космический». Но я же видела, что он чем-то сильно встревожен. Если уж, думаю, Семен Иванович с его железными нервами почувствовал беспокойство, то дело нешуточное. Спрашиваю: «Что, опять за тебя ОБХСС взялся?» — «Ты что, — говорит, — с ума сошла? Типун тебе на язык». Я снова: «Так какой же глаз?» А он: «Ну, хватит, смени пластинку. Сон приснился мне, вот и сказал». А через день его не стало. Чуть не всю ночь просидел в этой комнате в темноте. Я ему: «Сеня, ложись». А он: «Посижу и лягу». Утром вышла, а он висит в ванной.