Круглый год с литературой. Квартал второй - Геннадий Красухин

В феврале 1946 года профессору Войно-Ясенецкому за выдающиеся хирургические работы присуждена Сталинская премия первой степени. Из 200 тысяч рублей, полагающихся ему за премию, 130 тысяч он переводит на помощь детским домам.

Истина требует сказать, что архиепископ Лука в это время печатается в церковных изданиях со статьями, поддерживающими внешнюю политику советской власти. Он даже написал: «Сталин сохранил Россию, показал, что она значит для мира. Поэтому я, как православный христианин и русский патриот, низко кланяюсь Сталину». Так что Сталинская премия была ему присуждена ещё и за лояльность к власти, в которой он видел победителя гитлеровского фашизма.

В апреле 1946 года он становится архиепископом Симферопольским и Крымским, переведён в Симферополь, где продолжил церковное служение. Был консультантом Симферопольского военного госпиталя. Работал над научными трудами. Но в 1955 году ослеп полностью. Надиктовал мемуары, которые под заглавием «Я полюбил страдание» увидели свет только в постперестроечное время в 1999 году.

Юрия Вячеславовича Сотника, родившегося 11 июня 1911 года, умершего 3 декабря 1997 года, я по праву могу назвать писателем моего детства. Его рассказ «Архимед» Вовки Грушина» о неудаче, постигшей героя, собравшего подводную лодку и собиравшегося на ней плыть, понравился мне серьёзным отношением писателя к своим персонажам, о которых он поведал с юмором. Дальше – больше: «Дрессировщики», «Гадюка», и я стал отличать манеру Сотника от других нравящихся мне писателей. Он обладал способностью писать так, что ты не только вместе с ним подтруниваешь над желанием его героев повзрослеть как можно раньше, но и вместе с ним сочувствуешь его героям, потому что ощущаешь их доброту, их честность, их умение раскаиваться в содеянном, если поступил плохо.

Сейчас, в старости, вспоминаю рассказы Юрия Сотника, и сердцу делается теплее: отличный писатель!

Я был знаком с Ираклием Луарсабовичем Андрониковым, умершим 11 июня 1990 года. Познакомились, когда в «Литературной газете» мы собирались печатать заметку читателя об ошибке Андроникова в его устном рассказе «Загадка Н.Ф.И.», с которым Ираклий Луарсабович великолепно выступал на телевидении. Андроников расшифровывал посвящение Лермонтова некой Н.Ф.И. как Наталье Фёдоровне Ивановой. И нашёл знакомую Лермонтова с такими именем, отчеством и фамилией. А читатель указывал, что по прежней орфографии имя Фёдор начиналось не с «ф», а с фиты. И таким образом делал изящные изыскания Андроникова лишёнными смысла.

Меня это убедило, и я, пришедший в «Литгазету» не так давно, вычитывал гранки, когда ко мне зашёл Андроников. Познакомились. Андроников показал на гранки и спросил, что я об этом думаю? Я ответил, что меня его оппонент убедил. Я посмотрел в библиотеке газеты дореволюционные издания, в частности, Тютчева. И увидел, что его имя Фёдор писалось через фиту. Украинцы, узнал я из справочников, имена, которые на русском писались через фиту, произносят с «хв»: Хвёдор. А какого-нибудь Филиппа так же, как мы, русские, через «ф». Андроников слушал со скорбно поджатыми губами.

– Я уже говорил Кривицкому (нашему куратору, заму главного редактора), – сказал он, – что кто-то очень хочет моей крови. Кому-то мешает моя популярность. И это явно идёт не сверху.

– А откуда? – спросил я, сбитый им с толку.

– Из нашей писательской среды. Боже, сколько там завистников, – Андроников схватился за голову. Лицо его сморщилось. Казалось, он вот-вот начнёт оплакивать такое положение дел в Союзе писателей.

– Но как же, – возразил я. – Ведь Фёдор до революции писался…

– И так, и так, – перебил меня Андроников. – Неужели вы думаете, что я не проверял? Я всё-таки литературовед, имею отношение к науке.

На это отвечать мне было нечего. Я был молод. Литературоведом не был. Правописанием русских имён углублённо не занимался.

– А что Кривицкий? – спросил я. – Согласился с вами?

– Да, но он просил меня убедить вас. Сказал, что не хочет скандалов на «летучке».

«Летучка» – это обсуждение вышедшего номера всем коллективом редакции. Я несколько раз выступал на ней. Но причина, по которой Евгений Алексеевич Кривицкий просил Ираклия Луарсабовича убедить меня, показалась мне смехотворной. Кривицкий не был таким церемонным. Если хотел снять материал, снимал, не считаясь с мнением сотрудников.

– Странно, – пожал я плечами. – Кривицкий волен снять любой материал, если находит, что он недостоверен.

– Пойдёмте к Кривицкому вместе, – с жаром попросил Андроников. – И вы подтвердите, что прежде могли писать и так, и так.

– Но я это слышал только от вас, – возразил я.

– И вы мне не верите? – изумлению, которое изобразил Андроников, не было предела.

Я понял, что поддаваться ему нельзя. Поддамся – и буду потом считать себя тряпкой.

– Евгений Алексеевич пошутил, – сказал я. – Если вы его убедили, материал он снимет. Независимо от того, убедили или нет вы меня.

– Хорошо, – сказал Андроников, поднимаясь. – Простите. Рад был познакомиться.

Заметку мы так и не напечатали. Кривицкий её снял. А с Андрониковым у меня установились достаточно холодные отношения: здоровались и проходили мимо, не останавливаясь.

Я об этом не жалею. Видел, с каким жаром Андроников читает с трибуны то ли писательского пленума, то ли съезда приветственное письмо в адрес ЦК КПСС. Оценил его суетливость, его нескрываемое желание быть избранным в правление писательского союза. Наблюдая за ним в кулуарах пленумов и съездов и на Пушкинских праздниках в Михайловском, куда бригада писателей ездила под его руководством, я оценил его умение оживлённо и дружески разговаривать с самыми разными по направлению писателями. Он был, так сказать, приятен и тем и этим. А мне конформисты всегда были не по душе. Такие люди вызывают во мне брезгливость. Да и жаждавшие, по словам Андроникова, его крови явно переоценили свои возможности. Он умер на 81 году – 11 июля 1990 года.

Что же до Натальи Фёдоровны Ивановой, то в нынешних изданиях Лермонтова сохраняют расшифровку Андроникова. Но лингвисты, с которыми я беседовал, уверенно говорят о его грубой ошибке.

11 июня 1970 года в Нью-Йорке скончался, пожалуй, самый известный деятель Временного правительства в России, министр-председатель Александр Фёдорович Керенский.

Его отец Фёдор Михайлович – директор Симбирской гимназии был в дружеских отношениях с директором симбирских училищ Ильёй Николаевичем Ульяновым. Несмотря на это Керенский-отец поставил единственную четвёрку в пятёрочный аттестат сыну Ильи Николаевича Владимиру Ильичу Ульянову (будущему Ленину).

Однако после смерти Ильи Николаевича Фёдор Михайлович не оставлял забот о семье покойного друга. Дал Владимиру Ульянову положительную характеристику для поступления в Казанский университет, несмотря на казнь старшего брата Владимира – террориста Александра.

Александр Фёдорович Керенский быстро завоевал известность своими адвокатскими речами. Защищал террористов, добиваясь для них смягчения наказания. Выступал в поддержку М. Бейлиса и был инициатором созыва адвокатского собрания, известного, как «дело 25 адвокатов». Власти особенно раздражённо реагировали на заявление собрания, что оно считает необходимым «высказать протест против извращения основ правосудия, проявившегося в создании процесса Бейлиса, против возведения в судебном порядке на еврейский народ клеветы, отвергнутой всем культурным человечеством, и против возложения на суд не свойственной ему задачи пропаганды идей расовой и национальной вражды. Это надругательство над основами человеческого общежития унижает и позорит Россию перед лицом всего мира, и мы поднимаем свой голос в защиту чести и достоинства России».

Керенский, как один из организаторов был приговорён за это заявление к 8 месяцам тюрьмы, заменённым 8-ю месяцами запрета заниматься адвокатской деятельностью.

Баллотировавшийся от партии эсеров, Керенский в 1914 году был избран депутатом Государственной Думы. Но поскольку эсеры решили бойкотировать выборы, он вышел из партии и вступил в Думе во фракцию «трудовиков», которую возглавил. В Думе снискал себе популярность антиправительственными речами.

Фактически спровоцировал Февральскую революцию, призывая в думских речах к свержению самодержавия. В февральские дни выступал с яркими зажигательными речами перед восставшими солдатами. Сразу после революции оказался в двух противостоящих друг другу властных органах: во Временном правительстве (министр юстиции) и в Петроградском Совете депутатов (товарищ /заместитель/ председателя).