Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы). Книга первая. Фантастика — особый род искусства - Анатолий Бритиков

Партия провела большую работу по оживлению идеологической жизни, расчистив дорогу всем видам искусства. Лавина знаний опрокинула тематические шлагбаумы для научно-фантастической литературы. Конечно, фантастике дал такой мощный импульс не только количественный прогресс. Увеличение массы знаний было одновременно и качественным скачком, в частности, в представлениях о возможном и невозможном в науке, правдоподобном и неправдоподобном в научной фантазии.

В повести Савченко «Черные звезды» (1960) увлекательной темой могла быть уже одна история открытия антивещества (против самой этой идеи активно возражали фантасты-предельщики). Писатель, однако, повел нас дальше — к предположению о симметрии Вселенной. По его мнению, зародыш идеи симметричности материи содержится в периодическом законе Менделеева. «Почему таблица химических элементов может продолжаться только… в сторону увеличения порядкового номера?.. Почему… не предположить существование элемента „номер нуль”… или элемента „минус один”, или „минус 15”?.. Зеркальное отражение менделеевской таблицы!».[329]

Сегодня не подлежат сомнению по крайней мере античастицы и даже антиядра. «После открытия антипротонов и антинейтронов, — писал член-корреспондент Академии наук СССР А.Алиханьян, — можно было в принципе представить себе атомы, у которых ядра состоят не из обычных протонов и нейтронов, а из их антиподов. Эта идея, допускающая в принципе существование антиядер, была практически осуществлена профессором Лендерманом», а в 1965г. «впервые удалось в земных условиях создать антивещество!».[330] От штучных антиядер до весомых количеств антивещества — дистанция огромного размера. Но фантастика не была бы фантастикой, если бы хоть на полшага не опережала события.

Ребром пластины из нейтрида герой «Черных звезд» полоснул по руке. «Затаив дыхание, все ждали, что сейчас кисть отвалится и хлестнет кровь. Но Алексей Осипович спортивно сжал кулак, распрямил его и „отрезанной” рукой полез в карман за носовым платком».[331] Пластину из нуль-вещества можно сделать тоньше атома. Такой нож пройдет сквозь межатомные промежутки, не повреждая живую ткань.

В повести Мартынова «Сестра Земли» земляне проникли в звездолет с планеты Фаэтон через люк, затянутый наподобие пленки чем-то средним между полем и веществом. Завеса пропускает человека, но не дает просочиться атмосфере. В такой детали физически ощущаешь иной уровень фаэтонской науки и техники. Для фантаста, опирающегося на науку, здесь недостаточно просто богатого воображения: нужны иные, не бытовые представления о материальности.

XIX век жил в ньютоновском мире, где научные представления совпадают с обыденным опытом. XX век вступил в мир эйнштейновский, парадоксально с этим опытом не совпадающий. Ядерные частицы, существующие и как бы несуществующие, относительность законов физики в разных системах (время в звездолете, несущемся со скоростью света, «растягивается», тогда как на Земле продолжает течь нормально), неуловимость перехода неживого в живое на определенном уровне неорганических соединений и так далее — все это не только новые факты, но и новая система мышления. В сознание людей вошла мысль об относительности бытового понимания законов природы. Раньше все, что не укладывалось в школьные представления, казалось за пределами науки. Нынче мыслимая граница возможного отодвинулась далеко вперед.

Но этот «рывок за грань» не означал отмены «ближних» тем. Куда важней то, что поток «дальних» тем поворачивал фантастику к новым научно-художественным принципам. Научно-фантастический роман обновляла и более глубокая трактовка подчас весьма традиционной тематики.

Казалось, давно исчерпаны все возможные варианты контакта с инопланетной цивилизацией. И вот читатель, открывая роман Меерова «Сиреневый кристалл» (1965), с удивлением обнаруживал, что ему рассказали об этом лишь малую толику того, чем располагает фантазия. У Меерова не выходят из диковинных кораблей ни паукообразные, ни человекоподобные. Просто лежат где-то на островах Южных Морей загадочные зерна, и десятки лет никто не догадывается, что это и есть посланцы чужого мира.

Автор ведет нас через несколько фаз узнавания. Невзначай пробужденная в зернах-зародышах чужая жизнь оказывается чудовищно активной. Какая-то сверхбиологическая силициевая стихия распространяется со скоростью потопа, пожирая камни и в камни же превращая органику, нависает угроза над всем живым. Как же преступно равнодушны должны быть те, кто подбросил нам эту беду!

Удивляет, однако, что неведомая жизнь стремится созидать. Вырастают какие-то химерические строения. Наконец Левиафана с величайшим трудом укрощают. И обнаруживается, что люди тоже невольно виноваты: не зная того, они разъединили устройство, управляющее «жизнью». А когда оно приходит в действие, грозная силициевая плазма окаывается мирным строителем. Управляющий ею кибернетический мозг проявляет не только гуманность, но и деликатность. То, что принимали за форму жизни, было сложнейшей саморазвивающейся кибернетической системой, посланной из иного мира исследовать Землю.

Мы так и не узнаем, как выглядят ее хозяева. Контакт с ними сам по себе предстает сложнейшей научной проблемой. Меерову удалась правда трепетного ожидания соприкосновения с иной цивилизацией. Как все великие явления, это чудо вряд ли сойдет готовым с неба, скорей всего оно будет разгадано постепенно, в долгих трудах поколений. Заставляя читателя подумать об этом, Мееров невольно, быть может, привнес в каскад приключений опыт профессионального ученого. В этом отношении «Сиреневый кристалл» типичен для научно-фантастических романов 60-х годов. Писатели, пришедшие в фантастику из науки, умеют вносить в самые фантастические сюжеты психологическую правду научного мышления.

А вот Днепров в повести «Голубое зарево» (1965) использовал сравнительно свежие научно-фантастические идеи рутинно. История того, как получили антижелезо и что из этого открытия хотели извлечь, с одной стороны, советские физики, а с другой (конечно же) — американские ультра, повторяет историю с антиртутью в талантливой повести Савченко «Черные звезды». У Днепрова фантастическая идея — лишь повод для приключенческой фабулы с элементами политической публицистики. Нет ни увлекательной романтики научного поиска, ни оригинальных общенаучных предположений, как у Савченко (антивещество — симметрия Вселенной). Научная фантастика, как вода в песок, уходит в стандартный детектив.

Встречающиеся в «Голубом зареве» любопытные сентенции (например, о закономерностях развития науки) и две-три живые черточки персонажей не снимают впечатления, что обо всем этом не однажды уже было читано. И об ученых-антифашистах, спасающих мир от неонацистской катастрофы, и о полковниках госбезопасности, прекрасно говорящих по-немецки, и о физиках, хранящих под стеклом оригинальное фото Эйнштейна (великий человек одной рукой пишет формулы, другой поддерживает сползающие штаны). Читано даже в тех же стершихся словах: «одно и то же открытие можно превратить в добро и зло».

В этой на три четверти детективной повести трудно узнать раннего Днепрова, умевшего извлекать из научно-технической посылки острую, емкую до символики коллизию. Сравнивая «Голубое зарево» с «Сиреневым кристаллом», нельзя не видеть, как в противоположных направлениях движутся разные писатели. Днепров сбился с интеллектуальной фантастики на приключенческую обочину, а Меерову, более чем посредственному в «Защите 240», «заштампованная» тема не помешала уверенно выбраться на столбовую дорогу.

Связь проблематики научно-фантастического романа 60-х годов с методологией (а не только новыми фактами) современной науки наиболее наглядна в традиционных темах, претерпевших глубокую метаморфозу. Машина, которая по-настоящему была введена в фантастику Жюлем Верном, со временем стала знамением двойственности научно-технического прогресса: в разных социальных условиях она несет то зло, то благо, то отчуждает человека от самого себя, то обещает невиданный расцвет человечности.

Замышляя в 1908 г. рассказ о том, как «взбунтовались» машины, Валерий Брюсов уловил в этой метафоре драматическое усложнение взаимоотношений человека с технологической цивилизацией. Впоследствии такая широкая трактовка темы «человек и машина» была утрачена. В 40-50-е годы тема решалась просто: заранее было ясно, что машины должны нам помочь достигнуть изобилия, разгрузить человека от физического труда и т.п. — о чем писал еще Чернышевский в романе «Что делать?». Почвы для серьезных идеологических коллизий здесь не было — только для детективных (изобретение делается объектом шпионских покушений и т.п.).