Расшифрованный Достоевский. Тайны романов о Христе. Преступление и наказание. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы. - Борис Соколов

Самое название городка — Скотопригоньевск — навеяно тем обстоятельством, что на центральной Торговой площади Старой Руссы, на берегу упомянутой в романе заболоченной речки (Малашки), находился Конный рынок, где шла оживленная торговля скотом.

Писатель П. К. Мартьянов так излагал в своих воспоминаниях обстоятельства дела прототипа Дмитрия Карамазова: "Присланный за отцеубийство дворянин был подпоручик Ильин (в действительности — Ильинский. — Б. С.), служивший в Тобольске в линейном батальоне. По решению суда, за дурное поведение он был приговорен к разжалованию в рядовые, а по обвинению в отцеубийстве, за неимением достаточных доказательств, суд полагал оставить его в сильном подозрении. Но император Николай Павлович, на утверждение которого восходила конфирмация военного суда, изволил положить резолюцию: "Отцеубийца не должен служить в рядах войск В каторжные работы на двадцать лет".

Сам Достоевский следующим образом описал ДН. Ильинского в "Записках из Мертвого дома": "Только в остроге я слышал рассказы о самых страшных, о самых неестественных поступках, о самых чудовищных убийствах, рассказанные с самым неудержимым, с самым детски веселым смехом. Особенно не выходит у меня из памяти один отцеубийца. Он был из дворян, служил и был у своего шестидесятилетнего отца чем-то вроде блудного сына. Поведения он был совершенно беспутного, ввязался в долги. Отец ограничивал его, уговаривал; но у отца был дом, был, хутор, подозревались деньги, и — сын убил его, жаждая наследства.

Преступление было разыскано только через месяц. Сам убийца подал заявление в полицию, что отец его исчез неизвестно куда. Весь этот месяц он провел самым развратным образом. Наконец, в его отсутствие, полиция нашла тело. На дворе, во всю длину его, шла канавка для стока нечистот, прикрытая досками.

Тело лежало в этой канавке. Оно было одето и убрано, седая голова была отрезана прочь, приставлена к туловищу, а под голову убийца подложил подушку. Он не сознался; был лишен дворянства, чина и сослан в работу на двадцать лет. Все время, как я жил с ним, он был в превосходнейшем, в веселейшем расположении духа. Это был взбалмошный, легкомысленный, нерассудительный в высшей степени человек, хотя совсем не глупец. Я никогда не замечал в нем какой-нибудь особенной жестокости. Арестанты презирали его не за преступление, о котором не было и помину, а за дурь, за то, что не умел вести себя. В разговорах он иногда вспоминал о своем отце. Раз, говоря со мной о здоровом сложении, наследственном в их семействе, он прибавил:

"Вот родитель мой, так тот до самой кончины своей не жаловался ни на какую болезнь". Такая зверская бесчувственность, разумеется, невозможна. Это феномен; тут какой-нибудь недостаток сложения, какое-нибудь телесное и нравственное уродство, еще не известное науке, а не просто преступление. Разумеется, я не верил этому преступлению. Но люди из его города, которые должны были знать все подробности его истории, рассказывали мне все его дело. Факты были до того ясны, что невозможно было не верить. Арестанты слышали, как он кричал однажды ночью во сне, — "Держи его, держи! Голову-то ему руби, голову, голову!.."

Во втором томе "Записок" Достоевский с радостью сообщил:

"На днях издатель "Записок из Мертвого дома" получил уведомление из Сибири, что преступник был действительно прав и десять лет страдал в каторжной работе напрасно; что невинность его обнаружена по суду, официально. Что настоящие преступники нашлись и сознались и что несчастный уже освобожден из острога. Издатель никак не может сомневаться в достоверности этого известия… Прибавлять больше нечего. Нечего говорить и распространяться о всей глубине трагического в этом факте, о загубленной еще смолоду жизни под таким ужасным обвинением. Факт слишком понятен, слишком поразителен сам по себе.

Мы думаем тоже, что если такой факт оказался возможным, то уже самая эта возможность прибавляет еще новую и чрезвычайно яркую черту к характеристике и полноте картины Мертвого дома".

Таким образом, психологическое чутье не обмануло писателя, изначально сомневавшегося в виновности Дмитрия Николаевича Ильинского, ибо не мог быть так спокоен и весел настоящий отцеубийца.

И в письме к соредактору "Русского вестника" Н. А. Любимову от 16 ноября 1879 года Достоевский утверждал, что Митя Карамазов "очищается сердцем и совестью, под грозой несчастья и ложного обвинения. Принимает душой наказание не за то, что он сделал, а за то, что он был так безобразен, что мог и хотел сделать преступление, в котором ложно будет обвинен судебной ошибкой. Характер вполне русский: гром не грянет, мужик не перекрестится". Но это уже было сказано при отсылке в журнал законченного текста "Братьев Карамазовых". Вызревал же роман в течение нескольких лет.

Достоевский писал в "Дневнике писателя" за январь 1876 г.: "Я давно уже поставил себе идеалом — написать роман о русских теперешних детях, ну и, конечно, о теперешних их отцах, в теперешнем взаимном их соотношении". Он имел в виду будущих "Братьев Карамазовых".

В письме к Х.Д. Алчевской 9 апреля 1876 года Достоевский сообщал: "Готовясь написать один очень большой роман… задумал погрузиться специально в изучение не действительности собственно, я с нею и без того знаком, а подробностей текущего. Одна из самых важных задач в этом текущем для меня… молодое поколение и вместе с тем современная русская семья, которая, я предчувствую это, далеко не такова, как всего еще двадцать лет назад…"

В майском номере "Дневника писателя" за 1876 год Достоевский анализировал опубликованное в газете "Новое время" предсмертное письмо самоубийцы-"нигилистки" акушерки Писаревой. Он относил ее к тем молодым людям, которые мечтают "о таком устройстве мира, где прежде всего будет хлеб и хлеб будет раздаваться поровну, а имений не будет", ожидают "будущего устройства общества без личной ответственности" и "чрезмерно" преувеличивают значение денег "по идее, которую им придают". Достоевский писал в связи с подробными предсмертными распоряжениями Писаревой относительно той крохотной суммы денег, которая после нее осталась: "Эта важность, приданная деньгам, есть, может быть, последний отзыв главного предрассудка всей жизни о "камнях, обращенных в хлебы"… "были бы все обеспечены, были бы все и счастливы, не было бы бедных, не было бы преступлений"… Преступлений нет совсем. Преступление есть болезненное состояние, происходящее от бедности и от несчастной среды…"

А 7 июня 1876 года, отвечая читателю "Дневника писателя", оркестранту Петербургской оперы В. А. Алексееву, просившему разъяснить смысл слов о "камнях" и "хлебах", употребленных в майском номере "Дневника", Достоевский уже изложил основные идеи будущей "Легенды о Великом инквизиторе".

"Вы задаете вопрос мудреный тем собственно, что на него отвечать долго. Дело же само по себе ясное. В искушении диавола слилось три колоссальные мировые идеи, и вот прошло 18 веков, а труднее, т. е. мудренее, этих идей нет, и их все еще не могут решить.

"Камни и хлебы" значит теперешний социальный вопрос, среда. Это не пророчество, это всегда было…

Ты сын Божий — стало быть, ты все можешь. Вот камни, видишь, как много. Тебе стоит только повелеть — и камни обратятся в хлебы.

Повели же и впредь, чтоб земля рожала без труда, научи людей такой науке или научи их такому порядку, чтоб жизнь их была впредь обеспечена. Неужто не веришь, что главнейшие пороки и беды человека произошли от голоду, холоду, нищеты и их невозможной борьбы за существование.

Вот 1-я идея, которую задал злой дух Христу. Согласитесь, что с ней трудно справиться. Нынешний социализм в Европе, да и у нас, везде устраняет Христа и хлопочет прежде всего о хлебе, призывает науку и утверждает, что причиною всех бедствий человеческих одно — нищета, борьба за существование, "среда заела".

На это Христос отвечал: "не одним хлебом бывает жив человек" — т. е. сказал аксиому и о духовном происхождении человека. Дьяволова идея могла подходить только к человеку-скоту. Христос же знал, что одним хлебом не оживишь человека. Если притом не будет жизни духовной, идеала Красоты, то затоскует человек, умрет, с ума сойдет, убьет себя или пустится в языческие фантазии…

Но если дать и Красоту и Хлеб вместе? Тогда будет отнят у человека труд, личность, самопожертвование своим добром ради ближнего — одним словом, отнята вся жизнь, идеал жизни. И потому лучше возвестить один идеал духовный…"

Более сжато ту же мысль Достоевский выразил 10 июня 1876 года в письме еще одному читателю "Дневника", П. П. Потоцкому: "…Если сказать человеку: нет великодушия, а есть стихийная борьба за существование (эгоизм) — то это значит отнимать у человека личность и свободу. А это человек отдаст всегда с трудом и отчаянием".

К той же теме Достоевский вернулся в статье "Три идеи" январского выпуска "Дневника писателя" за 1877 год. "Католической" он назвал идею насильственного единения человечества, провозглашенную Древним Римом и усвоенную папой, а современные западные социалистические идеи счел разновидностями той же идеи "устройства человеческого общества… без Христа и вне Христа". Католической идее, равно как и возникшей в борьбе с ней, но по сути от нее не отличающейся, протестантской, писатель противопоставлял православную, или "славянскую", идею. Благодаря последней на основе торжества идеала личной нравственной свободы и братской ответственности каждого отдельного человека за судьбы другого, за судьбы народа и человечества, "падут когда-нибудь перед светом разума и сознания естественные преграды и предрассудки, разделяющие до сих пор свободное общение наций эгоизмом национальных требований, и… народы заживут одним духом и ладом, как братья, разумно и любовно стремясь к общей гармонии". Здесь Достоевского явно вдохновляло пушкинское стихотворение "Он между нами жил", посвященное Адаму Мицкевичу: "Когда народы, распри позабыв, /В великую семью соединятся". По иронии истории, эти слова в стихотворении вложены в уста поэта Мицкевича, католика и поляка.