Встречи - Борис Рощин

Между тем деревня Березовка доживала последние дни. Началось с того, что тракторист Николай зарезал свою единственную овцу и принес нам с Вовкой громадный шмат баранины.

— С чего вы летом зарезали овцу? — удивился я.

— В Блазнихе школу закрыли, — ответил Николай, — надо перебираться в Холм. Вот выкопаю картошку, поля совхозные приберу и прощай моя деревня… И дед здесь жил, и прадед…

— Как же так, — растерялся я, — а дом, корова?..

— Дом бросить придется, в Холм перетаскивать его накладно. Новый уже присмотрели, деньги есть. Корову продадим, а вот пчел жалко, не знаю, что и делать с ними. Будем теперь в городе как господа жить, молоко в магазине покупать, по восемь часов работать.

На следующий день после нашего разговора с Николаем покинул Березовку старейшина деревни дед Василий. К изобке его подъехал запыленный «ЗИЛ», из кабины выскочили два подвыпивших мужика, один из которых, как я узнал позднее, был сыном деда Василия Петькой, и принялись вытаскивать из изобки немудреные пожитки старика, швырять их в кузов машины. Потом мужики приколотили к окнам изобки но паре досок, подкинули деда Василия в кабину, и, деловито урча, «ЗИЛ» пополз по засохшей колее прочь от деревни. Шофер Петька высовывался из кабины и, белозубо скалясь, кричал что-то почтарке Нине. Дед Василий — седенький, сухонький, весь какой-то прозрачный — отрешенно смотрел прямо перед собой и подпрыгивал на ухабах.

— Зачем старика в город потащил? — неодобрительно проговорила Нина. — Ой, несладкая у деда Василия будет в городе жизнь. Дурной Петька во хмелю, дурной.

Нина оказалась права. Петька обидел отца, но и дед Василий проявил характер — покинул обидчика. За три дня до нашего ухода из Березовки почтарка принесла новость: дед Василий возвращается в деревню! Идет вдоль Ловати, дошел до Раковки, ночует у Карпа Ивановича. На следующий день к вечеру пришла весть — дед Василий дошел до Осетищ, ночует у Марии Петровны. Еще через день, когда мы с Вовкой уже собрали рюкзаки и собирались расстаться с Березовкой, кто-то плывущий на челне по Ловати сообщил, что дед Василий занемог в Горках у Тимохи Горского и просит почтарку Нину сходить в деревню Ракитню к сестре его Надежде, сказать ей, что он у Тимохи Горского, чтобы навестила…

Из Березовки мы с Вовкой уходили в полдень, решили пройти пешком вниз по Ловати и через деревню Блазниху выйти на шоссе Холм — Старая Русса. Через ту самую Блазниху, где закрылась школа, отчего сразу обезлюдели многие близлежащие деревни. Мы прожили в Березовке около месяца, но полюбили ее, и, уходя, я испытывал такое чувство, словно Березовка была моей родной деревней. А каково расставаться с ней тем, кто прожил здесь всю жизнь, родился в ней?

Прощаясь с Горышиным, мы условились с ним встретиться и побродить по Новгородчине вдвоем. Забегая вперед, скажу: мы находили с ним, наездили и наплавали по Новгородчине и Ленинградской области десятки тысяч километров. О некоторых из этих поездок мне хочется рассказать.

В СТАРУЮ РУССУ, К ДОСТОЕВСКОМУ

Несколько раз в году бываем мы с Глебом Горышиным в Доме-музее Достоевского в Старой Руссе. Не потому так часто бываем, что насмотреться не можем на двухэтажное деревянное строение, обшитое досками и выкрашенное в мрачноватый темно-зеленый цвет, а потому, что директором музея там был до недавнего своего ухода на пенсию Георгий Иванович Смирнов, фанатик от Достоевского. Кстати, многие читатели уже знакомы с Георгием Ивановичем по повести Даниила Гранина «Обратный билет».

Лично мне, рядовому знатоку и почитателю таланта Достоевского, вряд ли удалось бы близко сойтись с Георгием Ивановичем, если бы не Глеб Горышин. В свое время, когда создавался Дом-музей Достоевского в Старой Руссе, и вопрос о музее стоял «быть или не быть», два человека — литературовед профессор Борис Иванович Бурсов и ленинградский писатель Глеб Александрович Горышин — выступили в одной из центральных газет со статьей в поддержку старорусского музея Достоевского. С той поры имена профессора Бурсова и писателя Горышина для Георгия Ивановича значат многое.

Долгое время дом-музей для посетителей был закрыт, велись реставрационные работы (вновь открылся музей в год столетия со дня смерти Достоевского). Но экскурсанты — на автобусах и пешие — к музею прибывали почти ежедневно. И не было еще случая, чтобы Георгий Иванович, закрученный реставрационными делами-хлопотами, отказал им во внимании. Правда, внимание это может мгновенно угаснуть, если директор определит, что перед ним зеваки, а не почитатели таланта Федора Михайловича. Тогда в лучшем случае Георгий Иванович перепоручит приехавших одному из своих сотрудников, а сам будет молча обходить зевак стороной и раздраженно фыркать, как кот, и поддергивать локотками свой неизменный черный пиджачок, что является у него признаком наивысшего раздражения. Но если хоть один человек из толпы экскурсантов заинтересует Георгия Ивановича… Однажды мне довелось наблюдать такую сцену. Вдоль забора дома-музея прохаживался человек в светлом костюме и в пыльных кирзовых сапогах, глазел по сторонам. Потом во двор дома-музея прошел, осмотрел все вокруг, баньку общупал и на скамейку под березами присел. Георгий Иванович возле незваного гостя туда-сюда челноком ходит и все чаще пиджачок локтями поддергивает. А незнакомец на директора — ноль внимания, будто во дворе своей дачки сидит, о жизни размышляет. Наконец не выдержал Георгий Иванович, остановился перед пришельцем, спросил резко:

— Вы зачем к нам пришли? Что вы здесь расселись?!

— Я не к вам пришел, — незнакомец отвечает и даже взглядом директора не удостаивает.

— К кому же вы пришли?

— К Федору Михайловичу.

— К Федору Михайловичу? — переспросил Георгий Иванович-другим уже тоном и совсем легонько пиджачок поддернул. — Позвольте узнать: чем привлекает вас Федор Михайлович?

— Ну, хотя бы тем, что оставил миру столько неразрешенных вопросов, — отвечает незнакомец с легкой усмешкой.

Георгий Иванович так и замер с прижатыми к бокам локотками, впился глазами в пришельца совсем по-иному, но продолжал экзаменовать собеседника:

— Позвольте спросить вас, уважаемый, каким словом — одним словом — вы определяете жизнь и творчество Достоевского?

Подумал немного человек, отвечает:

— Гуманизм.

— А двумя словами?

— Великий гуманизм.

Сдернул Георгий Иванович с головы соломенную шляпу, склонился церемонно в полупоклоне, представился:

— Директор Дома-музея Достоевского Смирнов. Прошу, если не возражаете, ко мне в кабинет. Побеседуем с вами о Федоре Михайловиче.

Много чудесных, незабываемых минут и часов провели мы с Глебом Горышиным в Доме-музее Достоевского в Старой Руссе. Даже в глухую морозную полночь, когда, измотанные многосуточными лыжными переходами по Тудору, Кунье или Ловати, мы подъезжали к этому городу на попутном холмском лесовозе, я думаю не об отдыхе, а о тех минутах, что проведем мы в звенящем от тишины доме Достоевского. На нижнем этаже дома в комнате-кабинете директора, где Георгий Иванович в период реставрационных работ днюет и ночует, мы будем пить крепчайший чай, а хозяин музея — худенький, ершистый, остренький, весь какой-то крученый и вывернутый, с запавшими диковатыми глазами — станет неспешно «заводиться» разговором. Говорит в основном он сам, мы с Горышиным больше слушаем. «Разогревается» Георгий Иванович обычно рассказами о делах музейных. Где какую вещицу или вещь, ко времени Федора Михайловича, а то и лично к писателю относящуюся, обнаружил и для музея приобрел. И о каждой такой вещице, будь то подлинный цилиндр Федора Михайловича, или перчатка его, или скатерть, плод середины прошлого века, Георгий Иванович повествует с тончайшими подробностями, мастерски выписывая характеры их нынешних владельцев. Да что там о подлинных вещах Федора Михайловича говорить, возьмем для примера хотя бы забор, что дом-музей окружает. Что интересного можно услышать о заборе, о строительстве его? Обычный дощатый глухой двухметровый забор, выкрашенный под цвет дома. Ну, показал нам Георгий Иванович точное место, где беременная Лизавета Смердящая через забор перелезла и в сад Федора Павловича Карамазова соскочила; и баньку показал, в которой разрешилась Лизавета сыночком, нареченным людьми после смерти ее Павлом Федоровичем Смердяковым. Кажется — все, ничего интересного о заборе и баньке услышать нельзя. Как бы не так! А день сегодняшний? Да узнай Федор Михайлович Достоевский историю строительства современного забора вокруг бывшей его усадьбы, ему этого материала если не на роман, то на повесть сродни «Дядюшкиному сну» вполне хватило бы.

Создание музея и реставрация дома Федора Михайловича — процесс не только сложный, но и длительный. И он потребовал от Георгия Ивановича бескомпромиссности, упорства, решительности, умения не давать воли эмоциям. Эта черта характера — не давать воли эмоциям в сложных ситуациях — у Георгия Ивановича не врожденная, а, по его же словам, фронтовыми годами привитая. Почти всю Отечественную войну прошел он командиром батареи 76-миллиметровых полковых пушек, что наступали (и отступали, конечно же) в боевых порядках пехоты. В наступлении с пушкой проще, а вот когда отступает пехота, побежала, артиллеристам худо. С орудием далеко не убежишь, а бросить пушку нельзя, на это у войны законы строгие. В подобных случаях артиллеристам — занимай круговую оборону, а там как бог даст. Кому повезет, в живых останется, кому не повезет — на войне как на войне. Георгию Ивановичу везло, хотя ранен был не раз — в грудь пулей навылет, осколками два раза касательно, и гангрены имел, и контузию. Но все это под определение «везло» подходит, если учесть, что только в бою на Курской дуге от восьмидесяти человек его батареи в живых осталось шестеро. Но вшестером с двумя искалеченными пушками старший лейтенант Смирнов круговую оборону выдержал, спокойствие сохранил и потому выжил. Иногда чистый случай помогал в живых остаться, как, например, на плацдарме у Западного Буга, бои на котором вспоминает в своих мемуарах маршал Чуйков. Противотанковая батарея Смирнова переправилась тогда через реку благополучно, но вот плоты с лошадьми течением снесло далеко вниз. И осталась батарея на одной ручной тяге. Несколько суток отбивались артиллеристы Смирнова от немецкой пехоты, от танков, а потом на нее «фердинандов» бросили. У «фердинанда» лобовая броня двести миллиметров, полковая 76-миллиметровая пушка ее не берет. Но командир батареи со своими артиллеристами и тут изловчился — приноровился «фердинанда» под брюхо бить, когда тот на бугорок взбирается. У «фердинанда» под брюхом баки с горючим и броня потоньше, самое уязвимое место. Двух «фердинандов» батарея подбила, а третий на наблюдательный пункт командира дивизии двинулся. У батареи Смирнова бронебойные снаряды кончились, одна картечь осталась, а из бункера НП полковник Ерофеев кричит: «Комбат, спасай!» А чем спасать, картечью? Стебанули пушки по «фердинанду» картечью, а тому хоть бы что. Но видать, в «фердинанде» опытные вояки сидели, сразу сообразили, что к чему. Развернулись, пошли батарею утюжить. И вот, не доходя нескольких метров до пушки, за которой комбат Смирнов со своими ребятами стоял, когда он уже и с жизнью распрощался, «фердинанд» вдруг дернулся и остановился. Люки открылись — из них поднятые руки — сдаются немцы! Горючее, оказывается, у «фердинанда» кончилось, пустые баки. Ну разве не счастливый случай?!