Великие завоевания варваров - Питер Хизер

Глава 5

Гунны идут

В 453 году, через десять лет после хаоса, охватившего земли от Константинополя до Парижа, Аттила скончался от излишеств во время очередной и последней первой брачной ночи. Как следует выпив на сон грядущий, великий завоеватель лег спать и умер от носового кровотечения. Утром его перепуганную невесту обнаружили рядом с трупом. Эта внезапная кончина послужила началом безумной гонки за властью между его сыновьями, которая быстро вылилась в полноценную гражданскую войну. Затем ситуация приняла еще более опасный оборот. В империю Аттилы входили не только гунны, но и немалое число покоренных народов иного происхождения. Гражданская война стала для них возможностью вырваться из-под власти кочевников. Предводителем восстания стал король гепидов по имени Ардарих, а его итогом – масштабная битва на реке Недао в римской провинции Паннония.

«Туда сошлись разные племена, которые Аттила держал в своем подчинении; отпадают друг от друга королевства с их племенами, единое тело обращается в разрозненные члены; однако они не сострадают страданию целого, но, по отсечении главы, неистовствуют друг против друга. И это сильнейшие племена, которые никогда не могли бы найти себе равных [в бою], если бы не стали поражать себя взаимными ранами и самих же себя раздирать [на части]. Думаю, что то было зрелище, достойное удивления: можно было видеть и гота, сражающегося копьями, и гепида, безумствующего мечом, и руга, переламывающего дротики в его [гепида?] ране, и свева, отважно действующего дубинкой, а гунна – стрелой, и алана, строящего ряды с тяжелым, а герула с легким оружием»[254].

Это хорошо известный рассказ, и, несмотря на то что характер текста скорее риторический, нежели описательный, он изящно вводит основную тему, которой посвящена эта глава.

Мы уже видели, что нарастание мощи гуннов послужило причиной двух случаев массовой миграции на территорию Рима. Однако, разумеется, оно же спровоцировало серьезные перемещения народностей и за границами империи. Начать следует с самих гуннов. Во время набегов на восточноевропейскую границу Рима в 376 году они действовали в основном к северо-востоку от Черного моря, где-то напротив Кавказа. Но римская Паннония, где произошла битва на реке Недао, включала в себя юго-восточные окраины равнины Альфёльд к западу от Карпат, а империя Аттилы была преимущественно сосредоточена на Среднедунайской низменности, в тысячах километров от Кавказа. В то же самое время, как подчеркивает рассказчик, повествующий об этой битве, гунны никогда не сражались в одиночку. В 70-х годах IV века, при первых нападениях на готов к северу от Черного моря, в битвах участвовали ираноязычные аланские кочевники. В войско Улдина входили германоязычные скиры. После изгнания других гуннов из Паннонии в 427 году восточноримские силы были вынуждены отдать этот регион своим вестготским союзникам, где те и поселились. Спустя всего поколение империя Аттилы подчинила себе по меньшей мере еще три готские народности, вместе с германоязычными гепидами, ругами, свевами (жившими на этих землях, предположительно, еще с 406 года), скирами и герулами, не говоря уже об ираноязычных аланах и сарматах[255]. Большинство из этих не принадлежащих к гуннам народностей, как и сами гунны, обитали близ среднего течения Дуная примерно в 450 году. Но многие из них в IV веке еще не занимали этих земель – а в VI уже освободили их. Гунны не только сами двинулись на запад, в самое сердце Европы, но, похоже, и в какой-то степени помогли собраться на Альфёльде многим другим племенам, большинство из которых ушли из этих краев после распада империи Аттилы.

Вопросы, связанные с миграцией и поднятые этим кратким описанием пребывания гуннов в Центральной Европе, ясны. Прежде всего, что привело кочевников в сердце Европы и какую форму принял этот миграционный процесс? Как нам следует рассматривать перемещения групп населения, в том числе и других народов, составлявших империю Аттилы? Что это – обычное переселение элиты или процесс, куда более масштабный?

«Семя и начало всего этого несчастья»

Из всех мигрантов, упоминаемых в этой книге, гунны, пожалуй, наиболее таинственны. Они не оставили ровным счетом никаких собственных письменных памятников, но это для 1-го тысячелетия отнюдь не редкость. Дело осложняется тем, что о них почти ничего не говорится даже в римских источниках – вплоть до времен Аттилы, может, минус полпоколения; первые упоминания о грозных кочевниках появляются в конце 20-х годов V века, самые подробные же сведения и рассказы относятся к середине столетия. К этому времени гуннский мир успел претерпеть коренные преобразования и ничем не напоминал таковой 370 года, когда земли к северу от Черного моря впервые познали мощь гуннского воинства. Причину такой бедности сведений несложно вычислить. С точки зрения римлян во время кризисов 376–380 и 405–408 годов гунны гнали другие народы на земли империи. Эти мигранты в дальнейшем порождали хаос на ее территории. Поэтому римские историки и рассказчики, что вполне логично, сосредотачивались на пришлых племенах, а не на гуннах, ставших первопричиной их проблем.

В результате скудость наших знаний о гуннах просто поразительна. Мы даже не можем сказать, на каком языке они говорили. Большая часть лингвистических данных – это имена собственные, по большей части правителей и их приближенных времен Аттилы. Но к тому времени (по причинам, которые мы проясним немного позже) общепринятым языком, лингва франка в Гуннской империи, стал германский диалект, и многие из записанных имен либо имеют бесспорно германское происхождение, либо похожи на германские, поэтому от них толку мало. Иранский, турецкий и финно-угорский (как у поздних мадьяр) – все эти версии имеют своих сторонников, но правда заключается в том, что мы не знаем, на каком языке говорили гунны, и, вероятно, никогда не узнаем[256]. Исторические свидетельства, которыми мы располагаем, способные объяснить мотивы и формы миграции гуннов, столь же ограниченны. По словам Аммиана, и объяснять-то было нечего: «Семя и начало всего этого несчастья и многообразных бедствий, вызванных яростью Марса, который своим пожаром сотрясает мир, восходит, как выяснено, вот к какому событию. Племя гуннов, о которых древние писатели осведомлены очень мало, обитает за Меотийским болотом в сторону Ледовитого океана и превосходит своей дикостью всякую меру». Они были столь жестоки, что считали вполне естественным бить людей просто так, без причины. Схожие описания свирепости гуннов обнаруживаются и в других источниках. Зосим, основываясь на рассказе современника этих событий Евнапия, говорит о панике, вызванной первым нападением гуннов на готов, а Иордан в VI веке изображает их порождениями изгнанных готских ведьм и злых духов[257]. Конечно, очень хочется на этом и остановиться, но нам все же необходимы чуть более серьезные аналитические данные, если мы вознамерились отыскать убедительное объяснение миграционных процессов, происходящих в обществе гуннов в конце IV – начале V века.

Мы можем сказать, что изначально гунны – кочевники и животноводы из Евразийской степи. Эта обширная равнина тянется многие тысячи километров от окраин Европы до западных границ Китая. Летом осадки крайне редки, характерная растительность – трава, а потому населяющие ее народы больше зависели от своих стад, чем их соседи. Однако в противовес создавшемуся у вас образу они занимались земледелием и нуждались в экономическом обмене с оседлыми народами, чтобы своевременно пополнять запасы зерна, составлявшего важную часть их рациона. Предположить, что гунны были кочевниками, нас заставляет прежде всего географическое положение земель, на которых они впервые были встречены, – к востоку от реки Дон, естественной границы, за которой средний уровень осадков опускается ниже приемлемого уровня, делая невозможным земледелие без дополнительного орошения. Вторая причина – знаменитое описание этого народа, оставленное Аммианом. Гиббон был от него в восторге, и оно весьма красноречиво: «При столь диком безобразии человеческого облика, они так закалены, что не нуждаются ни в огне, ни в приспособленной ко вкусу человека пище; они питаются корнями диких трав и полусырым мясом всякого скота, которое они кладут на спины коней под свои бедра и дают ему немного попреть. Никогда они не укрываются в какие бы то ни было здания. […] У них нельзя встретить даже покрытого камышом шалаша. Они кочуют по горам и лесам, с колыбели приучены переносить холод, голод и жажду. […] Тело они прикрывают одеждой льняной или сшитой из шкурок лесных мышей. Нет у них разницы между домашним платьем и выходной одеждой; один раз одетая на тело туника грязного цвета снимается или заменяется другой не раньше, чем она расползется в лохмотья от долговременного гниения. […] Никто у них не пашет и никогда не коснулся сохи. Без определенного места жительства, без дома, без закона или устойчивого образа жизни кочуют они, словно вечные беглецы, с кибитками, в которых проводят жизнь; там жены ткут им их жалкие одежды, соединяются с мужьями, рожают, кормят детей до возмужалости. Никто у них не может ответить на вопрос, где он родился: зачат он в одном месте, рожден – вдали оттуда, вырос – еще дальше»[258].