Заповедная Россия. Прогулки по русскому лесу XIX века - Джейн Т. Костлоу

* * *

Если проехать на велосипеде километров десять по сельской местности округа Мэн от моего дома, окажешься в месте, которое я теперь вижу нестеровским пейзажем. Это ничем не примечательная равнина в окружении елей, берез и сосен, растянувшаяся от дороги вниз и потом наверх, до холмов вдалеке. Два года назад, ранней весной, я как-то взяла с собою фотоаппарат в надежде запечатлеть то разлитое в атмосфере ожидание нового рождения, которое присутствует на стольких картинах Нестерова. Северные вёсны непостоянны и абсолютно непредсказуемы: березы покрываются бледными на фоне темно-зеленой ели листиками, папоротники продираются сквозь полог леса, завитки аспарагуса зеленеют в осыпавшейся, бурой прошлогодней листве. Именно этот уголок Мэна напоминает мне Нестерова из-за сливающихся здесь лесов и поляны, гармонии старых гигантских и тоненьких молодых деревьев, ощущения, будто в этот пейзаж можно войти, пусть туда и не ведет никакой тропинки. Картины Нестерова сделали конкретно этот пейзаж моей родины родным для меня; я остановилась, чтобы впитать его, сделать паузу и предаться созерцанию, прежде чем продолжить движение.

Когда я остановилась там сегодня, пейзаж немного изменился, и дело не только в том, что на дворе июль: ели на заднем плане, напоминающие оставленный без присмотра запас новогодних елок, теперь под два с половиной метра ростом, а поляна за ними заросла березой и кленом. Под рождественскими елочками оставлен небесно-голубой «шевроле» с красной моторной лодкой на прицепе. Я стою в тени раскидистого клена и пью из своей бутылочки с водой; пока я пью, по дороге проезжает местный фермер на тракторе и машет мне. Время заготавливать сено, и повсюду видны кучи травы и пучки мышиного горошка, скатавшиеся на ветру и выброшенные на асфальт. Через дорогу от «нестеровского» пейзажа – пограничная стена Новой Англии, с булыжниками, прорезающими злопамятную землю, которую наверняка обрабатывали, сколько было можно, пока фермер не переехал куда-то и не позволил клену и дубу вернуть ее в свои владения.

Один из показателей успеха картины, если его можно так назвать, – это, должно быть, ее способность перенастраивать наши зрительные возможности. Образы материального мира запечатлеваются в наших воображении и памяти, так что наше представление о «пейзаже снаружи» навсегда становится частью нашего «внутреннего пейзажа»[270]. Мы носим их в себе, словно талисманы некоего возможного мира или нашего возможного контакта с ним. Если проехать дальше по той же дороге, сейчас там можно обнаружить большой участок расчищенной земли, около двух гектаров пней и кустов. Он совсем рядом с небольшой молочной фермой, и, быть может, это ее хозяин решил расширить свое пастбище – хотя в наше время куда вероятнее, что он задумал там строительство. Я останавливаюсь здесь тоже и задумываюсь о Репине и его пыльных холмах, о знакомой до мелочей картине, откуда, не заботясь о долгосрочных последствиях, вымарали леса. Глядя на это оголенное поле, я радуюсь, что со мной нестеровский талисман, знание, что есть еще на земле уголки, где стоят в ожидании печальные березки, склоняясь к моей фигуре в пейзаже и ожидая вместе со мной благословения и весны.

Пейзажи Нестерова – это иконы отношений. Лучшие из них открывают перед нами особое окно, как это водится у икон, в преображенный мир, в котором человеческие фигуры становятся частью священного мироздания. В худшем случае они превращаются в пространство самоцитирования, в котором пейзаж уже не воспринимается как спутник, а превращается в один из аллегорических символов народа. Пейзажи Мэна столь же склонны к овеществлению и мифологизации, как и любые другие, включая российские. Изрытый выбоинами асфальт, по которому я качусь, рождественские ели, зарастающие поляны и пастбища с коровами и кипами хвороста на просушке – пейзаж столь же обыденный и скучный, как и нестеровский; это не тот скалистый берег Мэна, куда съезжаются туристы. Не то, чем восхищаешься, а пространство, куда можно войти, и место, которое можно полюбить.

Удивительно, но при прочтении отзывов критиков на творчество Нестерова на ум приходит экологическое богословие: их оценка картин художника напоминает о некоей всеобщей литургии, единении человека и того, кто над ним. Его работы подталкивают зрителя, будь то американца или русского, к поиску языка этой преображенной им картины мира. Любопытно, но мне вспомнилось высказывание, будто иконы в православной России на протяжении долгого времени играли роль богословских текстов, а «глубочайшие религиозные переживания и интуиции Древней Руси выражались не в словах, а в красках: в ее религиозной живописи» [Федотов 2001: 335][271]. Сергей Дурылин, траектория судьбы которого прошла от дореволюционного политического радикализма через символистские кружки и изучение архитектуры к духовному сану и тюремному заключению при Сталине, к 1949 (книга опубликована в 1976) году мог впасть в экстаз, подавая такой замечательный пример дискурсивной свободы в пору, когда американские ученые при виде подобного субъективизма наверняка отпрянули бы в ужасе:

С полотна смотрело милое худое лицо с большими очами, и это лицо русского юноши вмещало в себя ту «любовь, мир и радость», что разлиты повсюду кругом – ив добродушном молчании медведя, и в поющей птичке, и в светлом торжестве майской весны, сквозящем всюду: в деревьях, листьях, травах и мхах. Юный пустынник ушел в эту радонежскую пущу не для того, чтобы укрыться от голосов радости и спрятаться от вечного зова к бытию. Наоборот, он ушел сюда, в родную пустыню, для того, чтобы явственнее слышать неумолкающий голос этой радости, разделяемой всею природою. В этом воскресшем зеленом шуме юному пустыннику слышится благовестный зов к вечному бытию [Дурылин 1976: 152–153][272].

В следующей и последней главе этого исследования мы обратимся к фигуре Д. Н. Кайгородова, лесовода и писателя-натуралиста, который в последние годы Российской империи сделал больше кого-либо другого для того, чтоб открыть глаза и сердца русских на природу за их окном, леса у них под боком, будь то в Санкт-Петербурге или в деревне под Курском. Невероятно популярные эссе Кайгородова по естествознанию, его природные календари, страстная пропаганда прогулок на природе и местной фенологии – все это питалось тем же, что и у Нестерова: любовью к родине, православной риторикой, народными традициями и русской поэзией (которую Кайгородов даже вплетает в свои антологии птиц и русских лесов). Все это подавалось им в изящной эстетической форме, доступной для растущего среднего класса России. У Кайгородова эта изящность соединяется с научным знанием законов ботаники, климата и, если можно так выразиться, лесных экосистем. Творчество Кайгородова, как и его современника Нестерова, предоставляет множество свидетельств его восхищения перед благословенным и столь любимым миром природы, а его