Философия случая - Станислав Лем
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Можно признать, что определенное чисто внешнее, поверхностное сходство связывает того, кто был не способен найти покой и все с большими усилиями обезображивал, усложнял, изобретательно дополнял свои оргиастические видения, – с тем, кто с помощью психопатологической лексики агрессивно громоздит все новые «мерзкие выражения» и бросает читателю в лицо всю эту скатологию, пока хватит сил. Но сходство это – результат рассуждений, которые не могут нарушить аутентичность ни того, ни другого явления. Далее, я не берусь здесь писать апологию сочинений «божественного маркиза»: ведь это было бы б rebours[38] всему тому, что я перед тем говорил. Я только указываю, что в сопоставлении с кровавой галереей его сцен, пышущих жаром (не «нарисованным»!) застенка и желанием сделать эти сцены как можно более живыми, – в сопоставлении со всем этим книжонка Козинского выглядит невыразимо плоской. Ее садизм – на заказ, ее преступность поддельна, а ее разврат – расчетливость ловкой проститутки, которая знает, что должно больше понравиться гостям.
Значит ли это, что я непоследователен, когда в одних случаях утверждаю, что общественное мнение (в совокупности, читателей и экспертов) является высшей инстанцией, неким фаталистическим способом выносящей приговоры о текстах – приговоры, которые некуда обжаловать; а в других случаях, как вот только что, пытаюсь этим приговорам противоречить?
Статистическая природа процессов восприятия литературных произведений не означает полной детерминированности этих процессов. Таким же образом, как вера в правильность исторического материализма не означает, что можно сложа руки ожидать, пока история сделает за нас все, что нужно для счастья человечества. Карьера «Раскрашенной птицы», послужившая здесь примером удачной фальсификации, показывает, что невежда – а также слишком узкоспециализированный эксперт – может попасться в такие тривиальные и примитивные, хотя и успешно действующие ловушки. Обширное образование за пределами собственно литературы не заменяет художественного вкуса, но может его подкрепить, в особенности у тех, кому его недостает, хотя они и специалисты.
IX. Современность, или случай
Вступление
В наших проведенных извне по отношению к литературному произведению рассуждениях о его статистической карьере и судьбах мы оставили в стороне некоторые важные моменты. Правда, мы оговорили, что это не окончательно, потому что мы еще вернемся к ним при обсуждении жизненной среды литературных произведений, причем трактуемых уже не по отдельности, но на некоем высшем уровне. На этом уровне мы за таксономическую единицу признаём литературу в целом, адаптированную к ее «окончательной» экологической нише, то есть к культуре.
В данный же момент мы рассмотрим явление, которое можно было бы назвать вторжением внутрь литературного произведения тех факторов, которые ранее рассматривались как чисто внешние для литературы. Речь идет о современном изобретении, основанном на том, что случайный фактор как стохастический генератор оказывается включенным в область метода конструирования литературного произведения. Это явление, в статистике не получившее специального названия, в литературе известно как антироман. Хотя стохастическая природа антиромана и не была распознана, он оказался настолько несхож со всей остальной литературой, существовавшей до тех пор, что общий голос критики так и назвал его – и правильно – «антироманом», по причине крайнего радикализма, с которым он порвал с принципами любого толка, внутренне присущими литературным текстам. Общим знаменателем для этих принципов было подчинение текста конкретным культурным стереотипам, ведущее к упорядочению образов, событийных рядов, смыслов и значений, которые отражали одну из фундаментальных особенностей человеческой культуры. А именно ту особенность, что она нигде, ни в одной из исторически данных нам формаций, не есть нечто произвольное, не есть мозаичное, наполовину (или более) хаотичное собрание правил, директив и норм, регулирующих человеческую жизнь. Вот это подчинение стереотипам и было поставлено под вопрос. В результате появился «антироман».
Обзор сказанного и шаг вперед
Два варианта судьбы литературных произведений можно было бы обозначить терминами «плетора»[39] и «астения»[40]: первым – судьба шедевров, вторым – судьба других литературных произведений, за которыми vox populi[41] не признал наименования «шедевров». Оба термина указывают на пограничные области патологии восприятия, еще сохраняющего отношение к литературному произведению как к целому. Однако возможен – и даже широко распространен – и другой вид патологии, поскольку адаптация литературных произведений к умам читателей не всегда обязательно означает, что в этих умах появилось целостное понимание произведений. Восприятие текста без понимания на языковом уровне – это как будто некое contradictio in adiecto[42] – однако такое встречается и даже вполне возможно – конечно, в известных обстоятельствах. Когда мы едем по чужой стране, то тоже не всё понимаем, и тем не менее это может оказаться прекрасной, даже полной очарования поездкой. Таким необыкновенным образом я был приблизительно в семнадцатилетнем возрасте очарован «Садом пана Блышчынского». Меня отчасти очаровала как раз сама непонятность этой поэмы – экзотический язык, диалектные красоты, впечатление словно бы волшебных формул, создаваемое некоторыми фрагментами строф. Наконец, было – вполне и точно я не понимаю этого и сейчас – в этих стихах что-то особенно притягательное. Каждый раз, когда я их читал, восприятие задерживалось на различных – причем не завершающих – стадиях, а ритм и рифмы как бы переносили меня поверх наиболее темных мест. Спустя еще четверть века после того я с подлинным изумлением прочел данное Й. Тшнадлом истолкование онтологии этой поэмы, о котором раньше понятия не имел, потому что сохранил воспоминание о ней в той эмбриональной или инфантильной форме, в какой ее прочел (и сразу запомнил наизусть, нимало к тому не стремясь). Я это говорю не из желания поделиться воспоминаниями о своих ранних художественных переживаниях, но потому, что именно так (думается мне) многие читатели воспринимают литературные произведения – в особенности, может быть, стихи. Поскольку о познавательных аспектах восприятия литературы мы до сих пор не говорили, да и потом нам не придется об этом говорить, имеет смысл здесь немного задержаться на них.
