Прямо за углом - Эдуард Катлас

— Удобно, — также хмуро сказал Вождь. — Тут многие предпочли бы не помнить, за что они здесь.

Мы замолчали.

— если это что-то религиозное, о чем не говорят, можешь не отвечать.

Вождь глотнул еще воды:

— У нас это ужасное преступление, уничтожить реликвию. Надо понимать, как она появляется. Творец, по выбору, может сжечь себя в наркотическом экстазе, есть такой специальный древний состав, и это дорога в один конец. Очень быстрая дорога. И творец может создать что-то, что потом чтится веками. Этой традиции уже сотни лет, и шедевры множатся, их боготворят, за них убивают. Раньше убивали даже не за обладание реликвией, а только за то, чтобы на нее взглянуть.

Я вообще… следил за правопорядком. А мой сын был очень хорошим творцом. Великолепным. Такие редко прибегают к наркотикам, практически никогда. Доза для вдохновения — это удел посредственностей, желающих прославится в веках, но при этом не обладающих достаточным талантом.

Поэтому за сына я никогда не волновался. Это вообще редкий выбор, а уж тем более среди тех, кто и без того талантлив. В поколение создается несколько творений, не больше.

Вождь отпил еще, банка опустела. Он хотел, по привычке, откинуть ее в сторону, но я перехватил его руку и сунул банку себе в рюкзак. С тарой тут вечно дефицит.

— Я узнал об этом из новостей, не от сына. Он принял наркотик, и создал величайшие свои произведения. Он вырастил дерево в парке, рядом с которым люди сидят и плачут от восторга часами. Он создал здание. Музей. В котором любое, даже посредственное произведение искусства словно ограняется, показывается с наилучшей стороны. Даже камень, поднятый с земли, если положить его на постамент Музея, будет собирать толпы. А если в нем выставить настоящий шедевр, то людей придется оттаскивать от него, они не смогут сами оторваться от созерцания. Там пришлось ставить специальные системы. Драпировки, глухие жалюзи. Потому что те, кто должен был отгонять зрителей, оставались и тоже не могли уйти.

И он создал портрет. А потом умер у меня на руках, он разваливался на части, не мог говорить, не мог попрощаться, не мог есть, даже шею повернуть не мог. Лишь смотрел на часы и ждал конца.

Я знал сына. Думал, что знал, говорили мне. Но мы есть то, во что мы верим. Я знал сына, и начал копать. Мне просто повезло, никто и подумать не мог, что хоть кто-нибудь усомнится в святости решения творца.

Ведь Музей. Ведь Дерево. Целое поколение вздохнуло с гордостью, они же стали очевидцами величия Творения. Меня чествовали, как бога, как отца, породившего порока.

А я копал. Тот портрет. Один очень важный человек захотел увековечить себя таким образом. Сын не принимал решение, ему его навязали. Угрозами, пытками, или чем-то еще. Думаю, это было долго, его готовили, творец ведь не может творить по заказу, поэтому его приводили к нужной мысли. Ему нужен был только портрет. А сын мог сделать много больше.

Этот портрет-скульптура-образ, — он был чудесен. Я без сожалений убил охрану этого человека. Многие из них знали, что он сделал с сыном, не могли не знать. Я равнодушно убил много слуг, которые путались под ногами, по тем же причинам.

Я с наслаждением раздавил его самого, от этого планета стала только чище, и я сделал больше полезного этим одним убийством, чем за всю свою предыдущую карьеру.

Но вот его образ, созданный моим сыном, я уничтожал со слезами. Едва справился. Пришлось спрятать его и уничтожить все вокруг, чтобы не смотреть. Но нельзя было допустить, чтобы это чудовище победило. Нельзя, чтобы образ лживой твари сохранился в вечности. Так что, это одно из самых серьезных обвинений, за которые меня прислали сюда. Но я даже рад. Хуже всего то, что все то время, которое они издевались над моим сыном, меня не было рядом. Так что я здесь заслуженно…

— Смотрите! — Увалень и Архитектор тыкали назад, прервав рассказ Вождя.

Мы обернулись, я успел похлопать Вождя по плечу, не зная, что именно ответить. Принести соболезнования? Поздравить за осуществленную месть? Посочувствовать несправедливости этого мира?

Пока мы живы, этот мир справедлив.

Сзади, там, куда указывали ящеры, небо расчертили шлейфы трех падающих звезд. Падающих слишком симметрично, чтобы быть настоящими метеоритами.

II. Глава 13. Где бы ты ни был

— Что это?

Первой ответила Архитектор:

— Добровольцы. Охотники. Сюда можно попасть и добровольно, имея власть, деньги и связи. Что-то вроде симуляции старинной охоты на диких зверей. Купить билет и отправиться на сафари.

— Зачем?

— Пощекотать нервы, как всегда. Это место и без того гнусное, но добровольцы делают его окончательно мерзким. Впрочем, иногда сюда прилетают мстить. Ищут конкретного убийцу, до которого не дотянулись руки на родине.

— А потом? Остаются здесь?

— Конечно нет. Поохотятся, вызовут эвакуацию, улетят. Если выживут, разумеется. Вот на этот счет преференций нет. Они могут убивать, их тоже. На этой планете убийство даже не считается преступлением. Поэтому их убивают, и делают это с превеликим удовольствием. Охотников тут должны ненавидеть все. К тому же, они обычно хорошо нафаршированы. Лакомая добыча, пусть и кусачая.

— Это по мою душу, — забормотал Хакер, — точно говорю. Даже быстрее, чем я думал. Мне нужно срочно убежище, довести подключение. А у меня деталь еще пропала, без нее провожусь много дольше. Может, в городе найдем. Простейшая деталь, но без нее сложно.

— Где они приземлятся? — обратился я к Архитектору.

— В зоне выгрузки. Надеюсь, это их задержит. Или хотя бы заставит опустошить боекомплект. В том месиве много желающих сыграть ва-банк.

Ва-банк интересно звучало на ее языке. «Сыграть на три луны» — опять же, многое говорило об условиях ее материнской планеты.

— Думаешь, что они увяжутся за нами?

Архитектор покачала головой:

— Не знаю. Но я понимаю некоторые слова из того, что он говорит. Они могут просто охотиться, а могут быть охотниками за головами. Он, — она показала на Хакера, — может быть целью с хорошей наградой.

— Он, — она показала на Вождя, — может быть целью, с высокой наградой.

— Ты, — кивнула она на меня, — не помнящий себя, можешь быть целью. Кто угодно может быть целью. Но, к